Сдвиг - Дейл Пек

Чандлер кивнул.

— Что такое «Врата Орфея»?

Логан вскинул глаза:

— Откуда ты…

— Я вытащил это из твоей головы, — холодно ответил Чандлер, — когда ты занимался онанизмом по другую сторону зеркала.

Щеки Логана стали пунцовыми. Его рот открылся и тут же закрылся.

— Господи Боже! — потрясенно пробормотал он. — Послушай, я только знаю, что…

Он снова запнулся, сообразив, что означало услышанное. Прошла почти минута, прежде чем ему удалось прийти в себя и, сделав глубокий вдох, продолжить:

— Я только знаю, что некоторые ученые выдвинули гипотезу о существовании в головном мозге определенного рецептора. Подобно тому, как некоторые люди обладают необычно острым обонянием, вкусом или чувством ритма, есть те, у кого могла сохраниться рудиментарная чувствительность к алкалоидам спорыньи, из которых и состоит ЛСД. Спорынья — это паразитический гриб, поражающий многие злаки. Как и алкоголь, эти алкалоиды настолько тесно переплетены с человеческой цивилизацией, что у большинства людей выработалась генетическая сопротивляемость к ним. Скажем, индейцы подвержены зависимости от алкоголя, потому что их развитие проходило без него. Так вот: согласно гипотезе должны быть и люди, пусть их всего лишь единицы, которые точно так же чувствительны к алкалоидам спорыньи. Даже самые ярые сторонники этой гипотезы считают, что вероятность этого ничтожно мала, но если это правда, то открываются такие безграничные возможности, которые Контора игнорировать просто не может. Мы знаем, что Советы проводят подобные исследования, и мы не можем позволить себе отстать.

Наступила тишина, которую нарушила Наз:

— И как нам узнать, есть ли у Чандлера этот рецептор?

Логан с удивлением взглянул на нее, будто совсем забыл о ее присутствии.

— Мы поедем в одно место, — сказал он. — Вам обоим пора познакомиться с волшебным крестным отцом ЛСД.

Маунт-Вернон, штат Виргиния

1 ноября 1963 года

Мельхиор сидел на переднем сиденье потрепанного «шевроле», который он выкатил из гаража здания на Адамс-Морган, где у него была квартира. Он получил машину от Умника, который несколько лет ездил на ней сам, затем передал своему старшему сыну, а после него державшуюся на краске и молитвах развалюху презентовал Мельхиору. Надо отдать должное прежним мастерам «Дженерал моторс» — стоило Мельхиору подключить аккумулятор, двигатель драндулета сразу завелся.

Из включенного радио понеслись разъяренные голоса. Спорили белые и чернокожие, награждая друг друга самыми обидными оскорблениями. Время от времени их прерывали заставки из наивных романтических песен.

За окном в конце просторной лужайки возвышалось большое белое здание. Ограда из штакетника, огромные буки, четыре дорические колонны, поддерживавшие портик, — знакомые до боли детали. За этими массивными дверями замышлялись революции, убийства, подрывные операции, продажа оружия бывшим нацистам и исламским террористам, и все же при виде здания так и представлялась нарядная хозяйка: вот она выходит на улицу, обнимая пару опрятно причесанных ребятишек, и их провожает улыбающаяся чернокожая служанка.

Из дверей действительно кто-то вышел. Некто столь же далекий и от представившейся Мельхиору домашней идиллии, и от нереального мира международного шпионажа и тайных операций.

Взгляд Мельхиора выхватывал только детали. Халат. Палка. Пряди седых волос, антеннами торчавших из облысевшей головы. И чернокожий слуга, который поддерживал нетвердо ступающую фигуру подобно родителю, помогающему малышу делать первые шаги. «Малышу» с бутылкой виски в правой руке и темным пятном на распахнутом халате. Мельхиору доводилось фотографировать тела тринадцати школьников, погибших от случайного снаряда в горах Гватемалы, собирать по кусочкам останки агента, которого разорвало взрывом бомбы в сайгонском кафе, но видеть Умника в таком виде было выше его сил.

Он перевел взгляд на сиденье рядом с собой. На месте пассажира — измятый клочок бумаги. Этому клочку в последние пять дней пришлось пережить немало. В правом верхнем углу зияло пулевое отверстие, в левом нижнем — несколько капель засохшей крови. Изгибы сандалии в сложенном виде так глубоко въелись в изображение, что снять копию с рисунка представлялось нереальным, однако разобрать, что там нарисовано, все-таки было можно.

Мельхиор взглянул на портик. Человек в халате разговаривал сам с собой, жестикулируя так, что расплескивал на себя виски двенадцатилетней выдержки. Мельхиору ужасно хотелось подойти к нему, облить из бутылки эту жалкую фигуру и поджечь. Именно об этом и попросил бы его Умник, вложив ему в руку зажигалку. Но теперь там был не он. Умник наверняка бы узнал собственную машину. Умник бы подозвал его и предложил вместе выпить. Конечно, он бы провел его в дом через заднюю дверь, но таким уж он был: человека можно вытащить из Миссисипи, но, как и подтверждал дом, избавиться от влияния Миссисипи не удавалось еще никому.

Мельхиор перевел взгляд на клочок бумаги. Он сразу не понял, почему не стал отдавать ее Эвертону. Понятно, тот вывел его из себя. Но он злился на Контору уже сотни раз и по гораздо более серьезным поводам. Чего только стоит отказ поддержать восстание 1956 года в Венгрии или идиотское решение послать полторы тысячи плохо подготовленных людей на Кубу сразу за оглушительной победой революции. Но теперь он знал, что никогда бы не отдал эту бумагу Эвертону. Даже если бы тот пожал ему руку, поблагодарил от имени страны и предоставил отдельный кабинет с секретаршей, которая не носит нижнего белья. Все дело в том, что Мельхиор никогда не работал ни на Эвертона, ни на Контору, ни на Соединенные Штаты Америки. Он работал на Умника. И после того как Дрю Эвертон смотрел на него куклуксклановцем, взирающим на изнасилование черным Жаклин Бувье Кеннеди, Мельхиор все равно бы прошел через широкую зеленую лужайку под огромными кронами вековых буков к ступеням из голубоватого глинистого песчаника между дорическими колоннами и вручил бы листок Умнику. Тому нужно было лишь поманить его пальцем и позвать как собачонку: «Иди же сюда, малыш».

— Alterius non sit qui suus esse potest, — произнес Мельхиор вслух, обращаясь к самому себе. «Кто может принадлежать себе, тот да не будет принадлежать другому».

Умник не учил его латыни. Но этой фразе научил. Однако человек на лужайке более не был Умником.

Теперь «волхвы» были сами по себе.

Провинция Камагуэй, Куба

1 ноября 1963 года

Мария Бейо дрожала, глядя на высокого мужчину в сером костюме. Он не был особенно крупным, худобой же напоминал лезвие стилета, и не сделал ничего, чтобы напугать одиннадцатилетнюю девочку. Но взгляд его серых глаз отдавал смертью. Неестественно светлые волосы напоминали цветом лед, да и жилистое тело под серым костюмом было твердым, как сосулька. Сосулек Мария никогда не видела, но считала: хуже них, наверное, на свете ничего нет — твердая как сталь вода и такая же острая.