Бомба для графини - Марта Таро

Горчаков молчал. По мере того как Софья Алексеевна говорила, он всё сильнее мрачнел, и графине даже показалось, что лицо её визави превратилось в маску скорби. Впрочем, его ответ не заставил себя ждать:

– К сожалению, я не тот человек, слова которого будут полезными. Единственное, могу подсказать, что всем в комиссии заправляет ваш дальний родственник – Чернышёв. По крайней мере, свидание с арестованными нужно просить у него. Надеюсь, что вам он не откажет. Ну а теперь позвольте откланяться. Передайте мои извинения мадам Загряжской, а с Виктором Павловичем я свои дела уже завершил.

Горчаков поклонился остолбеневшей Софье Алексеевне и вышел.

«Вот и началось, – поняла графиня. – Теперь так будут поступать все без исключения. Никто помогать не станет». Она добрела до гостиной, где в двух словах сообщила тётке и Загряжской, что ничего не получилось, а командир кавалергардов отказался хлопотать за своего подчинённого.

– Надо же! Горчаков кажется приличным человеком, а сам – обычный трус, – с горечью заметила Румянцева.

– Я не могу осуждать его, тётя. Боюсь, что в столице найдётся мало желающих помочь бедным офицерам, виновным лишь в том, что они были по-юношески наивны.

Сил у Софьи Алексеевны больше не осталось. Она хотела одного – уехать домой. В гостиную вернули Надин, и расстроенные женщины тут же уехали. В молчании добрались они до особняка Марии Григорьевны. Старая графиня сошла, а остальные уехали к себе – на Английскую набережную. Румянцева специально отпустила их. Хотела побыть одна. Подумать. Почему-то ей казалось, что князь Платон не сам так решил, а действует по указке Чернышёва. Вроде бы Горчаков выглядел достойно. Чем же его так зацепили, если князь Платон забыл о порядочности и чести? Да если рассказать о таком поступке в свете, все перестанут его принимать!.. Или не перестанут? Вдруг сочтут его поведение разумным?.. Старая графиня огорчённо вздохнула, и Бунич, развлекавший её рассказом о последнем маскараде, замолчал, а потом и вовсе развёл руками:

– Сдаюсь, драгоценнейшая Мария Григорьевна. Сегодня моё остроумие не находит отклика в вашей душе. Не стану надоедать. Вижу, что вы сильно озабочены. Иди я вдруг могу чем-нибудь помочь?

– А ты знаешь, дружок, ведь и впрямь можешь. Напомни мне, наша с тобой соседка Катя Обольянинова не за князя ли Горчакова замуж вышла?

– Да, за него. С чего это вы про неё вспомнили?

– Да, похоже, я с её сынком нынче познакомилась, – поморщилась Румянцева. – Редкостным поганцем оказался этот князь Платон.

– Ну а чему же вы удивляетесь? Какова семья – таков и сын. Если в этом семействе не было ни чести, ни совести, какими могли вырасти дети? Припомните, чем кончилось замужество нашей соседки!

– А-а-а! Действительно… – протянула старая графиня, вспомнив уже подзабытую историю, некогда всколыхнувшую обе столицы. – И как же я об этом запамятовала? Если бы знала, не стала бы совсем с Горчаковым дела иметь. Спасибо, что раскрыл мне глаза. Надо же, и впрямь яблоко от яблони… Впрочем, может, я и ошибаюсь. Чужая душа – потёмки…

Душа изнывала от боли. Жить не хотелось… Платон закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Тихо кашлянул – попробовал голос. Вроде получается. Можно говорить.

Он запахнул полость в санях и велел трогать. Как выбросить всё из головы? Как всё забыть?.. Милая дама – мать его подчинённого Владимира Чернышёва – не поверила ни одному его слову. Наоборот, посчитала командира кавалергардов обычным трусом. А ведь Платон сказал ей истинную правду. Его заступничество не помогло бы её сыну. Князь Горчаков уже обошёл всех влиятельных людей столицы и знал, какими будут ответы. Он уже просил за арестованного – собственного младшего брата. Борис оказался в одной лодке и с сыном этой дамы, и со всеми остальными вольными или невольными участниками декабрьского восстания. Платон уже говорил со Сперанским, с Бенкендорфом и с Чернышёвым, за этим же он приезжал и к Кочубею – ходили упорные слухи, что новый царь уже предложил Виктору Павловичу вернуться к делам.

Только Кочубей и обнадёжил сегодня Платона, пообещав сделать всё, что в его силах, дабы облегчить участь Бориса Горчакова. Остальные ответили отказом. Самый тягостный разговор получился со Сперанским, тот заглядывал в лицо собеседника безнадёжными слезящимися глазами и тихо объяснял:

– Голубчик, ведь умышление на цареубийство карается по закону четвертованием, а все члены тайного общества, по крайней мере, обсуждали этот вопрос. Они поголовно сей факт подтвердили.

– Но ведь это лишь разговоры! Мой брат не участвовал в восстании, он находился в своём полку и виновен лишь в том, что, будучи проездом в столице, обсуждал с приятелями возможность реформ, – стоял на своём Платон. – Если бы это было серьёзно, Борис поделился бы со мной. Все молодые – идеалисты, моему брату всего двадцать три, он ещё не видел жизни и свято верит в благородные идеалы. Пять-шесть лет – он остепенится и растеряет иллюзии.

Сперанский лишь вздохнул:

– По-человечески – всё так, а по закону, не менявшемуся двести лет, выходит иначе. Честно вам скажу, что формально избежать наказания невозможно, я надеюсь лишь на милосердие государя.

Горчаков не стал с ним спорить. Зачем, коли и так всё ясно? Он поспешил откланяться. Бенкендорф отказал Платону сухо – попросил не обращаться к нему с подобными вопросами. Чернышёв же долго и с наслаждением расспрашивал о взглядах и поступках Горчакова-младшего. Наконец он понял, что Платон не скажет про арестованных ничего порочащего, и высокомерно сообщил:

– Следствие ещё не закончено, и об участи преступников можно будет говорить после того, как объективно определят вину каждого.

Так вот и получилось, что ничего-то Платон не добился, кроме разрешения на свидание с братом.

Вспомнилось полупрозрачное лицо графини Чернышёвой. Её голубые глаза с блестящими в них слезинками смотрели с надеждой, а когда он отказал, в глубине этих глаз мелькнуло отчаяние, а потом всплыла безнадёжность. Платон словно читал по лицу все её чувства, и вспоминать об этом было ужасно стыдно.

Нужно уходить в отставку! Какой он командир своим офицерам, если не может их защитить? Они не простят, что он своё влияние и связи направил на помощь собственному брату, а не подчинённому. Платон чуть не застонал.

Но как он мог выбирать? Борис – единственный родной человек, Малыш, последний из четверых сыновей когда-то счастливой семьи. Платон всегда обожал его, а после того как на войне сложили головы погодки Сергей и Иван Горчаковы, относился к Борису с отчаянной, почти отцовской нежностью.

– Я не уберег всех троих, – прошептал он.

Жизнь уже наказала Платона за былую категоричность. Надо было отпустить братьев с матерью, а не полагаться только на свои силы. Умом он понимал, что спасти жизни средних сыновей в беспощадной рубке двенадцатого года мать не смогла бы, но, может, она повлияла бы на их выбор, отговорив поступать в гвардию.