Тень фараона - Сантьяго Мората

Однако на следующее утро ничего не произошло. Как и в ближайшие несколько дней.

Насмешки Пая не прекращались. Однако недели через две, пока Тут играл с одним придворным в мехет, от чего он не мог уклониться (это было частью его обучения), я воспользовался свободным временем, чтобы поговорить с остальными детьми и прежде всего с моими лучшими друзьями – Инуйей, Майей, Усермонтом и доброй Мерит.

Мы шутили, строили планы на будущее, словом, прекрасно проводили время, и в это время появился Пай.

– Эй, слуга, принеси мне поесть! Я проголодался.

– Ты прекрасно знаешь, что я этого не сделаю. Я служу только Туту и его отцу.

– Да, я знаю, ты служишь ему… с огромным рвением. Но не рассчитывай на его доверие. Есть вещи, непозволительные рабу. Возможно, он прикажет тебя кастрировать, как животное в зверинце.

Я разозлился, забыв, чем это может закончиться. Именно этого он и добивался.

– Не знаю, на что ты рассчитываешь, Пай, но тебе не удастся разбудить во мне зверя.

Он вцепился мне в горло.

– Есть вещи поважнее твоих услуг. Вы вместе с Тутом подглядываете, занимаетесь разной ерундой, но не рассчитывай на большее.

И вдруг меня осенило. Я, не сдержавшись, воскликнул:

– Нут и Геб!

И с силой оттолкнул его. Он вытащил маленький нож, которым пользуются за столом, но я был сильнее и проворнее. Нагнувшись, я крепко схватил его за руку и вывернул ее. Нож упал на землю. Не выпуская его руки, я не стерпел и шепнул ему на ухо:

– Когда он делает это… он бьет тебя, как и тех девушек?

Пай вырвался и смотрел на меня, обезумев от ярости. Он явно жаждал меня растерзать.

– Что здесь происходит?

Это был дворецкий Туту, сириец. Никто не мог сказать наверняка, отчего царь питает такое доверие к иноземцу, тем более что Сирия – извечный враг Египта, однако Туту был одним из приближенных слуг не только фараона, но и его супруги. Увидев искаженное лицо Пая, Туту понял, что он хочет на меня наброситься, и оттащил его в сторону.

– Не прикасайся ко мне, варвар!

– Ну-ка повтори, что ты сказал!

– Мой отец прикажет содрать с тебя шкуру, шпион! Ты травишь фараона!

– Кто тебе сказал эту чушь?

– Мой отец говорит, что твой бородатый бог тебе не поможет!

– Я расскажу об этом фараону!

– Скоро он не сможет тебя защитить!

– Но пока может, ты будешь наказан и изгнан из дворца.

– Посмотрим!

И Пай ушел. Обычно бесстрастное лицо дворецкого выражало озабоченность и даже изумление. Маленький храбрый Инуйя знаком предложил ему нагнуться и что-то прошептал на ухо, а Туту, улыбнувшись, погладил его по голове.

Мы смотрели ему вслед, и он больше не казался нам тем гигантом, которого мы все побаивались. Он словно стал меньше ростом на пару ладоней.

Когда фараон впервые после болезни созвал Совет, я отправился туда, чтобы быть вместе с Тутом. Я сел рядом с ним, но он даже не взглянул на меня. Я попытался немного развлечься, как бы заново открывая для себя главный зал, великолепие его скульптур и росписей на стенах, непохожих на те, что находились в Фивах, где искусство, подчиняясь интересам политики, прославляло фараона. Здесь же искусство служило человеку, и только в этом зале, где принимали чужеземных послов, которых надо было ошеломить, делалась некоторая уступка прежним вкусам, но даже здесь было заметно различие.

Взглянув на трон фараона и трон его царственной супруги, стоявший справа, я понял, почему жрецы не решились еще раз посягнуть на жизнь фараона. Не только потому, что нападать на сына бога было тяжким грехом. Они создали бы опасный прецедент, чего следовало избегать любой ценой. Нападение на фараона было равнозначно нападению на саму страну, на древнюю традицию обожествлять великих царей и цариц, на государственную систему и на самих богов. Даже жрецы Амона не могли посягнуть на вершину этой пирамиды, так как это могло бы обернуться против них самих.

Я понял, почему Эхнатон решил сохранить в тайне предполагаемое покушение Темных на его жизнь, из‑за которого он отрекся от Амона, хотя ему не стоило этого делать, ведь теперешнее положение в стране явилось следствием этого непопулярного решения.

Я спросил себя, какую роль играла в этом царица Тейе, мать фараона.

– Ваше величество, – раздался голос одного из вельмож, – ходят слухи, что вам безразлично, что разрушаются оросительные каналы в беднейших провинциях по берегам Священной реки.

Эхнатон сделал нетерпеливый жест рукой, его лицо на миг исказилось от гнева, но когда он заговорил, передо мной снова был тот приветливый человек, которого я любил.

– Я расскажу вам одну историю. Жили на свете два брата, их звали Правда и Кривда. Правда был благороден и честен, а брат его был человеком злым, он ненавидел Правду. Однажды Кривда отправился к Эннеаде[6] и начал жаловаться богам, что Правда украл у него кинжал, который якобы был настолько ценным, что на клинок пошла вся медь горы Джал, на рукоятку – все дерево Коптоса, на перевязь – шкуры всех овец Кала, а ножны были размером с воздушный колодец в пирамиде. Он попросил богов ослепить Правду, если тот не вернет ему кинжал, а потом отдать ему, Кривде, в качестве привратника.

Правда твердил, что невиновен, но не смог предоставить кинжал и потому был осужден и подвергнут наказанию.

Кривда, когда брат попадался ему на глаза, чувствовал свою вину. Он приказал своим слугам отвести брата в пустыню и оставить там на растерзание львам, но слуги пожалели его и отпустили.

Через какое-то время Правда оказался в саду богатого дома, хозяйка которого звалась Желанием. Несмотря на слепоту, он был так красив, что она влюбилась в него и родила ему сына, но вскоре бросила, устав от его недуга.

Сын вырос высоким, красивым и умным, но его приятели, завидуя, смеялись над ним, говоря, что он не знает, кто его отец. Рассердившись, он стал расспрашивать об этом мать, пока та не сказала ему.

Тогда он нашел своего отца и поселил в своем доме после того, как узнал от него всю правду.

Сын взял кое-какие ценности и лучшего вола из стада, отвел его к пастуху, пасшему стада Кривды, и предложил ему в обмен на ценности пасти его вола один сезон. Пастух согласился, но этот вол так понравился Кривде, что тот принес его в жертву на праздник.

Юноша обвинил Кривду перед Эннеадой и описал своего вола такими словами: «Мой вол был таким большим, что мордой доставал до Нубии, а хвостом – до дельты Нила. Один его рог опирался на Западные горы, а другой – на Восточные».