Анатомия страха - Джонатан Сантлоуфер

– Вязаной. Не такой, какую надевают на Хэллоуин.

Ну, натянутой на лицо, с дырками для глаз.

– Лыжной маске?

– Вот именно! Он был в лыжной маске.

– Она полностью закрывала его лицо?

– Да, полностью.

Я подправил рисунок. Повернул блокнот к ней.

– Ну, давайте посмотрим.

– Ой вэй! – Адель Рубинштейн поежилась. – Мурашки. У меня пошли по коже мурашки. Знаете, Натан, вы настоящий Гудини. Как будто сделали фотографию. – Она ткнула пальцем в мой набросок: – Это он. Тот, кого я видела.

Потом мы с Терри направились к месту, где произошло убийство.

– Вы отлично сработали. – произнесла она. – У вас интересная манера опрашивать свидетелей.

– Выработал с годами.

Терри улыбнулась:

– А вот насчет бар-мицва я не поняла. Что это за праздник?

– Я и сам толком не знаю. Дело в том, что моя мать полностью ассимилирована, а отец…

– Хуан Справедливый?

Я остановился и повернулся к ней.

– Вы знаете о моем отце?

– Да. Недавно прочитала о нем в вашем личном деле. У него было такое прозвище.

– Так его прозвали копы, но я об этом узнал только после…

– Да, сочувствую вам. Тяжело потерять отца, когда ты еще подросток.

Говорить мне об этом не хотелось, и я сменил тему:

– А у вас?

– Что у меня?

– Я слышал, ваш отец тоже служил в полиции.

Ее брови сдвинулись, углы рта опустились, что, согласно Экману, означало комбинацию грусти и раздражения.

– Он на пенсии и, слава Богу, еще жив, если можно назвать живым человека, который целыми днями не отходит от телевизора. Его бы свести со слепым Сэмом, получилась бы отличная пара.

– Этим расследованием собираются заняться федералы?

Терри кивнула и чуть приподняла верхнюю губу. Это, согласно тому же Экману, обозначало раздражение и недовольство.

– Да.

– А что же тогда мы?

– Нам поручено продолжать расследование, но теперь совместно с ФБР. – Раздражение в голосе Терри Руссо подтвердило то, что уже отобразилось на ее лице. – И я по-прежнему руководитель группы. Кстати, держитесь подальше от газетчиков. Они не должны ничего пронюхать.

– Но обо всех трех убийствах сообщалось в газетах, причем на первых полосах.

– Пока между ними не усмотрели никакой связи. Вы меня поняли? Серийных убийц любят разве что в Голливуде.

– Журналисты обязательно докопаются.

– Только не с нашей помощью, хорошо?

– Хорошо.

Руссо улыбнулась:

– Кстати, федералы уже присвоили предполагаемому преступнику кодовую кличку. Они это любят делать. Догадайтесь какую. Ну? – Она посмотрела на меня. – Рисовальщик.

– Лучше не придумаешь. Журналистам понравится.

– Да, однако пусть они подольше не знают о его существовании.

Мы приблизились к месту, где застрелили Харрисона. Стоуна. Я посмотрел на замыкающий улицу товарный склад, потом на темные пятна на асфальте, вероятно, от крови убитого, и в моем сознании что-то зашевелилось.

– Мне нужно немного порисовать. Несколько минут.

– Конечно. Я пойду прогуляюсь.

Я проводил Терри взглядом, невольно восхитившись ее походкой – твердой, решительной, с легким покачиванием бедер и потому удивительно чувственной. Затем открыл блокнот, и все остальное перестало для меня существовать.

Прошло минут пятнадцать.

Я изобразил того же человека в длинном пальто и лыжной маске. Но кое-что прибавилось. Откуда это взялось, я мог лишь догадываться.

Терри вернулась, посмотрела.

– Как вы быстро работаете, Родригес!

– В беседе со свидетелями у меня получается еще быстрее. Они транслируют мне образы, возникающие у них в памяти, и я должен успеть запечатлеть их на бумаге, прежде чем они исчезнут.

– Хм… я не слышала, чтобы Адель Рубинштейн что-нибудь упоминала насчет глаз предполагаемого преступника. Может, жена Акосты?

– Нет. Честно говоря, откуда взялись глаза, я не знаю.

– Думаю, их синтезировало ваше сознание. Вы действительно экстрасенс.

Я усмехнулся:

– Для опознания предполагаемого преступника этого недостаточно.

– Наверное. – Терри взглянула на меня. – Но это только начало.

Он внимательно просматривает газету, ищет упоминание о своих прежних подвигах. Но там написано лишь о последнем убийстве в Верхнем Ист-Сайде. Он вырезает заметку, прикрепляет над столом. Вглядываясь в нее, тянется за карандашом. Но прочитать ничего нельзя, буквы расплываются. Затем и вовсе все начинает вертеться в его сознании. Он едва успевает зафиксировать увиденное на бумаге.

Это всего лишь фрагмент, но он его узнает. Скоро, скоро начнется главное.

Он пишет под рисунком печатными буквами слово «Терпение» и откладывает его в сторону. Рука дрожит, сознание замутняется. Он чувствует, будто запутался в паутине. Но этого нельзя допустить.

Он буквально падает на пол и отжимается, балансируя на кончиках пальцев и мысках ботинок. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Вот таким способом он подает в мозг горючее. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Пот собирается под мышками, капает со лба. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Кровь в жилах пульсирует быстрее, болят пальцы, мышцы рук подрагивают от напряжения, дыхание становится прерывистым, похожим на пистолетные выстрелы. Вверх-вниз. Вверх-вниз. К его рисунку устремляются демоны, разбиваются на фрагменты, рассасываются. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Опять они за свое. Ушли. Превратились в пыль.

Руки перестают держать его. Он перекатывается на бок, судорожно дышит, затем медленно приподнимается и рассматривает фрагмент рисунка. Это лишь часть опуса, его главной работы. Тут еще нужно расставить все по местам. В глубине сознания гремят негромкие взрывы, как фейерверк на Четвертое июля, великолепные, захватывающие, и он понимает, как закончить рисунок и осуществить это в реальности.

Терри торопилась в управление на очередное совещание с федералами. Она высадила меня у кампуса Нью-Йоркского университета и двинулась дальше.