1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова

Путник, в свою очередь, посмотрел на пришедшего, не выдав (как, впрочем, и тот) ни любопытства, ни враждебности. Однако стальной блеск и холод его глаз заставили немца вглядеться еще пристальнее.

— Что так смотришь? — спросил молодой человек, отхлебнув вина.

— Интересно стало, — ответил наемник и чуть приметно усмехнулся.

— А что интересно?

— Да так просто. Если обидел, прости. А почему один хлеб ешь? Я вот рыбу заказал, а теперь думаю — не отравлюсь ли?

Путник пожал плечами:

— Боишься — не ешь. А вообще у нас гостей не травят, даже и незваных.

— Если так, слава Богу!

И немец переключил свое внимание на поданные хозяином вино и закуску. Покуда дьячки допивали свое вино и поспешно надевали тулупы, а путник, возможно, и впрямь решивший тут заночевать, неспешно тянул все ту же кружку, наемник опустошил уже две, доливая себе из принесенного хозяином кувшина. Однако было совсем не похоже, чтобы он начал пьянеть — его глаза оставались ясными, а движения точными. Путник украдкой тоже приглядывался к нему. Немцу было на вид слегка за тридцать. Среднего роста, худощавый, он был одновременно мягок и легок в каждом движении и, вместе с тем, упруг и напряжен, точно натянутый лук. Его вытянутое, продолговатое лицо, если смотреть прямо, казалось задумчивым, почти печальным, однако же в профиль выглядело будто чеканный рельеф — в нем виделась могучая сила, которую невозможно было скрыть. Высокий скошенный лоб, длинный, с плавной горбинкой нос, густые, будто вышитые темным шелком брови вразлет, небольшой выразительный рот и крупный, выступающий подбородок — ничего лишнего, ничего случайного, что добавляло бы этому лицу какой-либо загадки. Загадочны были только глаза — большие, зеленые, как аквамарины, одновременно насмешливые и грустные.

Видимо, наемник не вызвал у молодого путника неприязни. Его лицо смягчилось, и следующий взгляд, брошенный на нечаянного соседа по застолью, показался куда приветливее. Тот, видимо, это заметил и, налив себе третью кружку, слегка приподнял ее над столом:

— Пью здоровье храброго путешественника. Если судить по вашим сапогам, вы прошагали не один десяток миль, а дороги теперь опасны.

— Что верно, то верно, — согласился путник. — Пресвятая Богородица внимала моим молитвам.

В это время из-за плотно прикрытой двери донеслись чьи-то громкие голоса, грубый смех, и вслед за этим дверь распахнулась, на этот раз во всю ширину.

В залу вошли, а вернее сказать, ввалились восемь человек поляков, в тулупах, которые они тут же принялись скидывать на скамейки, а кто и прямо на пол, и в таких же, как у наемника, матерках, натянутых до самых глаз. Жупаны и делии у них были тех же цветов и выдавали принадлежность к московскому гарнизону воеводы Гонсевского.

— Што тут хозяин?! — завопил высокий, мощный детина, судя по дарде[26], которой он размахивал, десятник.

— Што нам подает вина? Быстро, или будешь долго жалеть!

— Принесу сей же час, не надобно беспокоиться! — отозвался хозяин, с привычной расторопностью кидаясь сперва к высокой деревянной полке за кружками, а затем к бочонку. Из внутренней комнаты, едва заслышав шум в зале, выскочил паренек лет четырнадцати — хозяйский сын, и принялся помогать родителю, нарезая хлеб и спешно выуживая из печи еще один горшок с тушеной рыбой.

Это делалось на всякий случай: хозяин отлично видел, что на сей раз поляки, кажется, не голодны — их единственным желанием было поскорее приложиться к вину, которое они, судя по всему, в этот день уже не раз и не два уважили. Посему он надеялся сберечь уже приготовленную снедь и как можно быстрее водрузил на стол, за которым всей ватагой уселись «гости», пару объемистых кувшинов и груду кружек.

Компания живо принялась разливать желанную влагу, шумя и отпуская шуточки по поводу «жуткого русского мороза». Заметив в зале немца и признав в нем, видимо, отчасти «своего», десятник помахал ему и жестом пригласил за их стол, однако тот лишь кивнул в ответ на приветствие и остался там, где и сидел.

— А почему мы сели не у печи? — проглотив первую порцию вина, вдруг воскликнул один из пехотинцев. — Почему у нас, защитников Москвы, здесь не лучшие места?! Эй, мальшик, перейди-ка оттуда, нам там будет лучше!

Это оскорбительное «мальшик» относилось к молодому путнику, который все это время продолжал трапезничать, будто бы и не замечая шумной компании. Услыхав грубое требование пехотинца, он не только не сдвинулся с места, но даже и не пошевелился. Только в светлых глазах на миг полыхнуло опасное пламя, и тотчас они вновь угасли. Он сделал вид, что не слышал либо не понял требования поляка.

— Ты что, глухой? — спросил на сей раз десятник, откладывая дарду, грузно поднимаясь из-за стола и направляясь к русскому. — Тебя, деревенщина, просят уступить место храбрым воинам, которым отгрыз уши здешний поганый мороз! Забирай свою корку и свою кружку и поди отсюда в любой угол!

И вновь лицо путника не выразило никаких чувств. Он отхлебнул из кружки и небрежно откинулся, привалившись спиной к стене, ясно показывая, что не собирается вставать.

— Я, — медленно и раздельно проговорил он, — сижу там, куда сел, когда сюда пришел. Мне это место подходит, я на нем сидеть и буду. А если вам, пан десятник, не нравятся наши морозы, никто вам не мешает греться у себя дома.

Эта неслыханная дерзость так ошеломила и десятника, и его воинов, что несколько мгновений они молчали, разинув рты. Потом десятник резво рванул из ножен свою венгерскую саблю. Не менее четверых пехотинцев вскочили и тоже взялись за оружие.

— Повтори, грязь болотная, што ты сказал?! — выдавил десятник, от ярости шипя еще сильнее, чем это выходило у него прежде.

— Я сказал, что греться лучше в своем доме, а не в чужом! — голос путника сделался громче и жестче. — Не любо у нас, так мы и не держим.

— Ах ты, пес шелудивый!

Сабля десятника взвилась, чиркнула по воздуху и… со звоном отлетела от такого же мощного лезвия. Когда успел путник вскочить, обнажить свое оружие и вскинуть его навстречу чужому клинку, никто из поляков заметить не успел.

От неожиданности польский офицер даже покачнулся и невольно сделал шаг назад. Его уже покрасневшее от вина и от мороза широкое лицо сделалось и вовсе бордовым.

— Сейчас мы тебя разделим на десяток кусков, дикарь! — выдохнул он.

А его ватага, теперь уже дружно повскакав со скамеек и размахивая саблями, бросилась на подмогу десятнику.

— Эй, оставьте-ка его в покое!

Раздавшийся за спиною поляков голос был вроде бы негромок, однако звучавшая в нем глухая сила заставила почти всех их обернуться.

Встав из-за стола, к ним медленно подходил наемник. Он говорил по-русски, не сомневаясь, что будет понят. И его поняли.