Мой одесский язык - Татьяна Соломатина

Мама промолчала.

Много позже я узнала, что та квартира на Пересыпи, где жила тётя Люба, была вовсе не Сенина. Это была квартира её самого первого, самого лучшего мужа. Квартира, в которой прежде жила его кухарка. А затем – после тех самых окаянных дней: жил он сам. Тогда-то юная красавица Любовь и вышла за него замуж. За него – старого, но всё ещё легко воспроизводящего французский прононс и помнящего великолепие Николаевского бульвара. После того как он умер, в её жизни было всякое и были всякие. И самого главного своего мужчину – сына – она так и не смогла толком полюбить. Возможно, тётя Люба не умела любить. Она умела только жалеть. Она испытывала ко всем своим последующим мужчинам, включая Сеню, чувства, похожие на те, что я испытывала к старым, израненным, слежавшимся в чужом кармане конфетам. Может, она уже любила и потом просто больше не смогла?..

А Сашка спился.

Продал квартиру. Бомжевал…

Однажды весной я позвонила отцу. Мы пару минут поболтали о том о сём, и я спросила:

– Где ты? Отчего так шумно? Мне кажется, я слышу знакомые голоса.

– Мы празднуем сорок дней Сашке Харламову.

Так мог выразиться только мой незамысловатый отец.

– Сашка умер?.. – поперхнулась я. – Господи, да ведь он был старше меня всего на какие-то… Папа, что ты говоришь! Сорок дней не празднуют! Это поминки!

А потом подумала, что иным, может, и празднуют. Сашка не слежался, как карамельки, и не стух, как Сеня. Он сгорел. Рассуждать, кто виноват и правильно ли это – не имеет смысла. Что дадут размышления о том, каков должен быть генетический удел, если тётя Люба родила Сашку от какого-то алкаша-проходимца? Не верю я во все эти чепуховые закономерности. Откуда же тогда в Сашке была такая неизбывная тяга к чтению? Почему детские мои воспоминания о нём – это воспоминания о величайших географических открытиях моего Города, воспоминания о волшебном мире прозы Жюля Верна, о поэзии Фета и куплетах Беранже? И почему до сих пор я вспоминаю Сашку, стоит моему обонятельному тракту проанализировать пару молекул, испускаемых прелой листвой или чуть подгнившей картофельной шелухой, и воспоминания эти теплы и светлы? Я запомнила его в белом вязаном свитере, смеющимся, красивым, – похожим на актёра, исполняющего роль графа Калиостро в «Формуле любви», Нодара Мгалоблишвили. Откуда такие глаза у русского мальчика, зачатого русской от русского? Одесса?.. Ой, вэй! Непонятно, сложно, необратимо.

И всё же – просто, доступно и легко. Стоит поднять с земли жёлтый берёзовый лист и покатать его между пальцами…

Среди всего неисчислимого многообразия мира есть три константы, незыблемые, как соединение одного атома кислорода с двумя атомами водорода:

в детей нельзя утютюкать «козой рогатой»;

об детей нельзя бить предметы обихода;

и нельзя жить под одной крышей, не любя.

Всё остальное – кататься на мусоровозке, радоваться и грустить, испытывать блаженство и ужас, хранить всякие глупости в секретных коробочках, выходить замуж за вам и не снилось, разводиться с кем ни попадя, умирать, «праздновать» сорок дней и требовать филе камбалы до полного изматывания нервов всему коллективу – можно!

– Хочу камбалу! – заныл мой издатель, не успели мы сделать и двух шагов по фойе «Лондонской».

– У нас есть прекрасная камбала! – мгновенно отреагировал пробегавший мимо официант.

Как выяснилось позднее, регистрационная стойка «Лондонской» находилась в опасной близости к залам ресторана.

– Вечером! – рявкнули мы.

– Хочу камбалу! – заныл мой издатель, как только мы вернулись в гостиницу после интервью.

– А мы хотим на море! – сказали я, мой муж и менеджер издательства «Эксмо».

– А я хочу камбалу! – продолжал ныть капризным ребёнком сорокатрёхлетний малыш.

– Ладно. Быстро ешь свою камбалу, а потом мы ещё быстрее едем на море! – и мы прошли во внутренний дворик гостиницы.

Это совершенно очаровательное место. Более нигде таких платанов, как эти…

– Хочу камбалу! – сказал мой издатель официанту. (Уже другому, а не тому, что пересёк сцену в начале миниатюры.)

– Камбалы нет. Есть глосик.

– А мне сказали, что камбала е-е-есть! – захныкал издатель и затопал ножками.

– Есть, – сразу согласился официант. – Но тот кусок, что есть, вам есть не надо. А надо есть свежайший глосик. Рекомендую! – и подмигнул.

– Паша! Тебе рекомендуют, прислушайся! – хором отозвались мы. Официант покивал, одобряя наше коллективное благоразумие.

– А я хочу камбалу, а не этого… Как вы сказали?

– Глосик! – подсказал официант.

– Глосика! – повторил издатель. – Я хочу камбалу, а не глосика.

Официант посмотрел на издателя странно. Потом он так же странно посмотрел на моего мужа. А затем – ещё страннее – на менеджера. И фыркнул. Культурно и негромко. Как бы прощая неразумных. Я хранила серьёзную мину.

– Вы же одесситка?! – с укором спросил меня официант.

– Да, – созналась я.

– Я знаю, я уже уточнил! – не передаваемая на бумаге игра интонации. – Кстати, с вас книга! – Непререкаемо.

– Хочу камбалу! – издатель. Нервно.

– Нельзя. Я не хочу, чтобы друзья известной московской писательницы-одесситки ели невкусно. А та камбала, что есть, – невкусно. Глосик – вкусно. Я пишу: «Два глосика». Скажите же ему! – обращаясь ко мне.

– Паша, камбала – это глосик, – сказала я, подавляя смешок.

– По-одесски, что ли? – издатель. Подозрительно.

– По-любому, – официант. Поджав губы.

– Почему?

– Потому.

– Паша, глосик – это маленькая камбала, – объяснила я. Официант начинал нервничать.

Нельзя нервировать одесского официанта. Он уже и так спасает честь мундира, предавая бизнес, – добровольно отказывается реализовать кусок залежавшейся камбалы.

– В каком смысле маленькая? – издатель тоже начинал нервничать. – Некондиционная, что ли? Я не хочу некондиционную камбалу.

– Паша, она кондиционная. Не спорь с официантом. Бери что дают. Не пожалеешь.

Муж и менеджер хихикали. Совершенно непонятно почему.

– Берите глосика, не смешите людей! – официант издателю. Твёрдо.

– Это не люди, это – муж и менеджер! – издатель официанту. – Я хочу камбалу.

Официант стал прядать ушами и притаптываться на месте.

– Здесь вы камбалу не получите! Я не опозорю известную московскую писательницу-одесситку! – издателю. – Вы помните, что с вас книга с автографом? – мне.