Убить Бобрыкина. История одного убийства - Александра Николаенко

— Вот так я есть! — сказал однажды Шишин Тане, и бабушкину шапку натянул до подбородка. — А так вот нет меня! Теперь могу куда угодно так пойти и банк ограбить, никто и не увидит, поняла?

— Ага, — сказала Таня.

— Ограблю банк, в Австралию поедем, да?

— Поедем, — согласилась Таня.

— О! Шишкин лес! Здорово, человек без головы! — сказал Бобрыкин ненавистный, и, сдернув шапку за помпон, на мяч футбольный надел ее и гол забил. «Четыре гола…», — вспомнил он.

«А всех прощать другого дурака ищите, — думал, из старой шапки вытрясая на пол моль и мандаринную труху, и шапку натянув пониже выскользнул за дверь. — Убью Бобрыкина, и точка. Хватит! Не убивать бы мог его, конечно, но все-таки уж очень ненавижу и убью…»

Танюша открывать пошла, звонок дверной услышав, откинула глазок, и увидав переступавшего от нетерпенья Шишина, в натянутой под горло старой шапке с заячьим помпоном, накинула цепочку и на цыпочках от двери отошла.

Бобрыкин ненавистный по черной лестнице, насвистывая, поднимался, Шишин хмуро сверху вниз смотрел.

— Здорово, Козаностра! А тебе идет, брателло! Один совет: ограбишь банк, ложись на дно…

— Чего полез, чума? — спросила снизу мать, и Шишин хмуро посмотрел с буфета.

— Бутылку зеленую ищу, пустую. У тебя была.

— Под уксусом она. Тебе зачем?

— Без уксуса была, — сердито буркнул он.

— Что было, то прошло, по прошлому девятый день поминки, дурень! Слезай мне, ну?! — велела мать, и Шишин слез, и в комнату свою пошел, на дверь закрылся. Думал, вспоминал…

— Идем! — однажды Шишину сказала Таня.

Он со скамейки встал, пошел за ней. Танюша шла, под ноги глядя, сапожком сковыривая наледь так, как будто что-то на земле искала.

— Чего ты потеряла?

— Ничего.

— А что тогда ты ищешь, если ничего? — он думал, ищут только то, что потерялось.

— Изумрудный город.

— А… — И долго они бродили по дворам, туда — сюда, искали Изумрудный город. Было холодно и некрасиво. Старый серый снег лежал повсюду, серые тянулись тротуары к серым люкам, с серых веток с тоской смотрели птицы, серые ободранные кошки пересекали путь, на сером серым март дорисовывал февраль.

Танюша наклонилась, стеклышко зеленое подняв с земли о куртку вытерла, и сжав меж пальцев, поднесла к лицу, и через стеклышко куда-то посмотрела.

— Нашла? — поинтересовался он, «не потеряешь — не найдешь» — так говорила мать, найдя сберкнижку, паспорт, или направленье на анализ.

— Нашла… — сказала Таня, протягивая Шишину стекло.

Он взял его, и ничего не понимая, смотрел, вертел в руке.

— Не так! Смотри через него!

Зелеными щеками улыбаясь, в зеленой куртке и зеленой шапке, в зеленых сапогах, колготках и с зеленым носом стояла Таня, за спиной ее зеленое, как светофор, включилось солнце; в зеленом небе салатовые плыли облака, зеленые сугробы лежали на земле зеленой у подъездов, и окнами зелеными смотрели зеленые дома. Зеленая ворона, нахохлившись, сидела на заборе, и забор, который раньше не по настоящему зеленым был, стал через стеклышко по-настоящему зеленым…

— Изумрудный город… — догадался он.

— А то! — сказала Таня, и дальше шли, меняясь стеклышком, и стеклышком меняя ненастоящий черно-белый город, на город настоящий, что нашли.

— Иди, сходи куда-нибудь, — увидев Шишина, смотрящего сквозь банку, сказала мать. — Торчишь в дому как тать, смотреть темно…

— Куда куда-нибудь?

— Куда-нибудь! — сказала мать.

И он пошел.

Навстречу Шишину ручьи бежали. На небе, синие, раскинув крылья, светило солнце, жмурилось в глазах, оранжевым котом сворачиваясь в капюшоне. «…Диез, дубль-диез! Бемоль, дубль-бемоль! Бекар…!» — кричало сверху, отовсюду. В два голоса тремоло пели галки, в репризах галкам вторили грачи…

«Поналетели», — хмуро думал он. Дышало кошками, сырой землей, печеной булкой; все спешило, в спешке этой пугая Шишина автомобильными гудками, катилось вниз, назад, ему за спину, ликовало там, хихикая, и лезло на глаза… «А, может быть, еще застынет?» — думал он.

Стеклышко зеленое на тротуаре лежало, он остановился, наклонился, поднял, рукавом утер, поднес к глазам. Мир стал зеленым.

«Нашел!» — Зеленое опять сияло солнце, зеленый тротуар бежал навстречу, в нем зеленые ручьи крутились, зеленые на Шишина смотрели окна, крыши, воробьи, к зеленой арке зеленая бежала такса, женщину зеленую вела за поводок…

Он крепко стеклышко в кулак зажал, и, развернувшись, заспешил домой…

К Танюше.

Седая арка, снег седой и двор, песочница, качели, все седое, подъезд, два лифта, ящики почтовые, пролет, еще пролет, и запах пирожков с повидлом плывший из закрытой Таниной квартиры, как всякий выплывать умеет вкусный запах из квартир, где пирожки пекут с повидлом на обед… Он позвонил. Она открыла.

— На! — Кулак раскрыв, сказал. Танюша вскрикнула, по пальцам, по стеклу рябиновые капли стекали, падали на пол.

— Здорово, Брут! Кого зарезал? — спросил Бобрыкин ненавистный, из кухни появляясь с пирожком, и, с ужасом отдернув руку, Шишин выронил стекло. Оно на миг блеснуло зубом изумрудным и погасло.

Мир погас.