Мемуары сластолюбца - Джон Клеланд

Я мог бы еще много распространяться на эту тему, но, боюсь, это будет воспринято как желание потешить свое самолюбие, чья жалкая радость в том и состоит, чтобы оправдывать одни свои слабости отсутствием других. Считая, что волокитство, судя по первому опыту, приносит гораздо больше удовольствия, чем все прочие забавы, я с головой ушел в это занятие. Увлекаясь всеми и ни одной не любя, поскольку сердце мое было навечно отдано Лидии, я не искал ничего другого, как только утоления жажды, естественной для моего возраста и темперамента.

Прожив некоторое время в столице и успев пройти через множество утомительных светских церемониалов, я наконец-то был предоставлен самому себе и естественному образу жизни.

Из всех обычаев света ни один не вызывает у меня такого изумления и отвращения, как обмен так называемыми визитами вежливости. Ну в самом деле, есть ли на свете более нелепая процедура: когда дамы, ненавидящие друг друга – и не без основания, – разыгрывают бессмысленную комедию, подолгу выстаивая друг у друга на крыльце с одним-единственным желанием, чтобы хозяйки не оказалось дома!

Бедная леди Фезервейт! Ну разве мог бы я без смеха вспоминать ее отчаяние, если бы не считал, что этим окажу ей слишком много чести? Эта отъявленная лицемерка и бездельница однажды составила список из тридцати шести приятельниц, которым она задолжала визит и среди которых ни одной не было до нее решительно никакого дела, причем каждая с превеликим удовольствием послала бы ей расписку об уплате долга.

Так вот, вооружившись четками, миледи выехала со двора в своей коляске и объехала тридцать пять домов, причем нигде, на ее счастье, ее не смогли принять. Тридцать шестой в списке значилась некая миссис Уорди, особа без титула и с весьма средним достатком, которая, однако, умела жить с достоинством и получая от этого удовольствие. Ей посчастливилось свести близкое знакомство с несколькими умнейшими, благороднейшими и элегантнейшими женщинами, и она следила за тем, чтобы не запятнать себя фальшивой экзальтацией либо женским педантизмом. Миссис Уорди искренно любила своих подруг и относилась к ним с большим уважением. Но и к пустышкам она проявляла терпимость и снисходительность, объясняя их ничтожность недостатками воспитания. Вот у ее-то дверей и остановилась леди Фезервейт. Они были так мало знакомы, что миссис Уорди вряд ли помнила, как ее зовут; сама же она занесла эту даму в список, желая довести его до трех дюжин, а также чтобы иметь возможность говорить, что навестила особу, которая знается с самыми выдающимися представительницами светского общества.

Случилось так, что миссис Уорди оказалась дома, а слуги не получили никаких особых указаний и ответили кучеру леди Фезервейт, что хозяйка дома и готова принять гостью. Услышав это, леди Фезервейт, точно ошпаренная, выскочила из коляски, бормоча сдавленные проклятия: "Ну, так я и знала: вечно она торчит дома!" Ее проводили в гостиную, и там она довела бедную миссис Уорди до изнеможения бессмысленной болтовней о лентах, свадьбах, скандалах и светских раутах. Потом она выбежала из дома, нырнув в свой экипаж, и бросилась к моей тетушке, которую по чистой случайности не включила в список, но которую весь вечер донимала жалобами на судьбу-злодейку. Моя добрая тетушка, плохо знавшая свет, была слишком наивна и простосердечна, чтобы понять скрытый смысл такого праздношатания по городу, поэтому она ограничилась замечанием, что если все эти дамы – близкие подруги леди Фезервейт, с которыми она и впредь собирается поддерживать добрые отношения, то, разумеется, прискорбно, что их не оказалось дома.

– Ах, милочка, – прощебетала леди Фезервейт, – вы, конечно же, шутите! – после чего на одном дыхании перечислила великое множество герцогинь и графинь, которые годами разъезжали с визитами и ухитрялись ни разу не встретиться. Некоторое время спустя я был ей представлен и получил возможность убедиться в заранее предполагаемой ничтожности, а также неискоренимой инфантильности, простительной в молоденьких девицах, которые не превзошли умом собственных кукол. Но лицезреть сию надменную, расфуфыренную, увешанную драгоценностями гранд-даму, без единого признака красоты, молодости или остроумия, внимать ее сетованиям на людское коварство и в то же время думать о том, как она довела до белого каления достойную особу, имевшую несчастье подвергнуться ее опустошительному, хуже чумы, нашествию, было такой злой шуткой, что я расхохотался ей в лицо. И что бы вы думали – она немедленно присоединилась ко мне, сочтя этот смех признаком своего большого успеха; ей ни на минуту не пришло в голову, что она сама явилась его причиной.

Любой, самый остроумный анекдот имеет свойство быстро выдыхаться. Тот же, который я только что предложил вашему вниманию, уже через короткий промежуток времени показался мне довольно пошлым, и если я дерзнул привести его здесь, то лишь с целью проиллюстрировать, каких затрат времени и терпения требует подчас общение с женским полом.

Но оставим сей малозначительный эпизод. Как только я смог, наконец, располагать собой, то обнаружил, что для успешного осуществления разработанной мною программы увеселений потребуется компаньон, а еще лучше – опытный и верный друг, который бы прекрасно разбирался в обстановке. Трудность заключалась в том, чтобы сделать правильный выбор. Немало ровесников, падких на удовольствия, как и я сам, предлагали свои услуги, пока случай не выдвинул на первое место лорда Мервилла, молодого, но уже достигшего совершеннолетия дворянина, чей отец был еще жив, так что лорд Мервилл жил вместе с ним и трогательно дружил, платя за выполнение родительского долга и заботу о себе сыновьим уважением, а также полным доверием, что делало обоим больше чести, чем если бы они неукоснительно придерживались субординации, из-за которой большинство отцов вызывают лишь неприязнь и недоверие своих отпрысков. Общие вкусы и наклонности послужили нашему с лордом Мервиллом сближению. Находясь в том возрасте, когда многие юноши еще только начинают открывать для себя мир наслаждений, Мервилл успел изведать чуть ли не все удовольствия на свете. Никто не мог сравниться с ним в знании приятных и смешных сторон светского общества. Врожденное добродушие и здравый смысл развили в нем вкус к первым и снисходительное отношение к последним. Свойственная ему уступчивость помогала поддерживать отношения со множеством приятелей, из которых он нескольких человек называл своими друзьями. Но уступая – что он делает почти всегда, – он неизменно сохранял достоинство, а если и позволял себе дать вам совет, то делал это с таким тактом, такой обезоруживающей симпатией и уважением к вашему самолюбию, что невозможно было сердиться либо испытывать обычную в таких случаях неловкость. В то же время, несмотря на снисходительное отношение к слабостям, присущим и ему самому, его понятия о дружбе были слишком высоки, чтобы он отказал в ней тем, кто пользовался его уважением и преимуществами его жизненного опыта. Имея честь считаться его другом, вы всегда могли рассчитывать если не на прямое руководство, то на его совет и компанию, однако в пределах, дозволяемых соображениями чести. В случае расхождения с приятелями в важнейших для него вопросах достоинства, здоровья и благосостояния, он умел, не делая резких движений и не задевая ничьего самолюбия, незаметно свести отношения на нет. Таким образом, если его дружба носила характер наставничества (что он всячески старался смягчить), то не по его вине, а в силу недостатков человеческой натуры. Он не уклонялся от развлечений, но разумно регулировал их; его понятия о морали были небезупречны, но золотое сердце служило порукой будущей перемены. Мы начали как товарищи по кутежам, но очень скоро стали друзьями.