Красота - это горе - Эка Курниаван

Научили ее охранники и заклинаниям против злых духов. Деви Аю никогда их не произносила, но от одной мысли, что знаешь их, на душе спокойней. Знакомая яванка-торговка приходила пешком с горы за сотню километров – продавать голландцам фрукты из своего сада. От ее дома до города было четыре дня пути. Ночевала она обычно на складе, и бабушка Деви Аю приносила ей ужин и кофе, а наутро та пускалась в обратный путь. Домой возвращалась с деньгами и одеждой с голландского плеча, и зверей в джунглях никогда не боялась, а все потому что читала заклинания.

Но Деви Аю никогда в них не верила по-настоящему, не знала она и какой прок от молитвы. Но при том, что сама никогда не молилась, Герду она все равно наставляла: “Молись, чтобы Америка выиграла войну”.

По лагерю ходили слухи о скорой победе США и поражении Японии. Надежда, хоть и слабая, согревала узников, но шли дни, недели, месяцы. Наконец наступило второе Рождество, и Деви Аю не стала бы праздновать, если бы не Герда. И все-таки она отломила ветку баньяна, росшего у лагерных ворот, украсила бумажными гирляндами, спела “Бубенцы, бубенцы”, и у нее вдруг потеплело на душе, оттого что рядом Ола и Герда, и ненадолго забылись все тяготы лагерного житья.

Заговорили о том, что будут делать на свободе, чем бы ни закончилась война. Деви Аю сказала, что вернется домой, приведет все в порядок и заживет как прежде – может статься, что и не совсем, если индонезийцы провозгласят республику и учредят свои порядки, но жить она все равно будет у себя дома. И Олу с Гердой к себе позовет. Но Ола резонно заметила: наверняка дом перепродали кому-нибудь японцы. Или заняли местные.

– Мы его выкупим, – заверила Деви Аю. И рассказала о сокровище, только не стала говорить, где оно спрятано. – Даже если дом разбомбили японцы и превратили в груду обломков, все равно мы его выкупим.

Герду ее рассказ порадовал. Ей уже исполнилось одиннадцать, но была она очень худенькая и за эти два года почти не выросла. Но все они подруги по несчастью, все одинаково осунулись и исхудали. Деви Аю была уверена, что потеряла килограммов десять-пятнадцать.

– На полсотни мисок супа хватило бы! – хихикнула она.

Настоящее безумие началось спустя почти два года лагерной жизни, когда японцы взялись составлять список девушек от семнадцати до двадцати восьми лет. Деви Аю было уже восемнадцать, почти девятнадцать, Оле – семнадцать. Вначале они думали, что им поручат работу потяжелее, но однажды утром к дальнему берегу подъехали армейские грузовики и кучка офицеров села на паром до Блоденкампа. Они уже приезжали несколько раз, то для проверки, то зачитать новый приказ, а на этот раз им поручено было собрать всех девушек от семнадцати до двадцати восьми лет. Как только девушки поняли, что их разлучат с родными и друзьями, лагерь погрузился в хаос.

Некоторые, в том числе Ола, загримировались старухами, но хитрость не помогла. Другие прятались в туалетах, забирались на крыши, но всех переловили японцы. Одна пожилая женщина, страшась разлуки с дочерью, стала возражать: раз молодых забираете, тогда уж забирайте всех. Двое солдат избили ее до полусмерти.

Наконец всех девушек выстроили рядами посреди двора, и они стояли, дрожа от страха, а чуть поодаль сгрудились матери. Деви Аю увидела: Герда одиноко стоит у столба, глотая слезы, а Ола, не смея поднять глаз, уставилась на свои стоптанные башмаки. Слышны были плач и молитвы. Подошли офицеры, оглядели девушек одну за другой – становились напротив каждой и, ухмыляясь, осматривали с головы до пят. Некоторым заглядывали в лицо, взяв за подбородок.

Затем последовал отбор. Некоторых забраковали, и всякий раз, когда отпускали девушку, та стрелой летела к кучке матерей. Лишь половина девушек осталась посреди двора, в их числе Деви Аю и Ола; выдержали они и второй отбор – жалкие пешки в нелепой игре японцев. Всех оставшихся по одной подзывали к старшему офицеру, и тот осматривал их еще внимательнее, щуря и без того узкие глаза. После заключительного отбора осталось двадцать девушек; держась за руки, но не решаясь друг на друга взглянуть, застыли они посреди двора. Отобранным девушкам – юным, красивым, здоровым и крепким – приказали немедленно собрать вещи и явиться в контору лагеря. Их уже ждал грузовик.

– Я возьму с собой Герду, – сказала Ола.

– Нет, – возразила Деви Аю. – Если мы умрем, пусть хотя бы она выживет.

– Или наоборот?

– Или наоборот.

Герду доверили знакомой семье. И все же Ола не могла смириться с разлукой, и долго сидели сестры в уголке обнявшись. Деви Аю уложила вещи, свои и Олы, помогла отобрать то, что останется Герде.

И обратилась к Герде:

– Ну все, поскучали два года, и хватит, пора и попутешествовать. Привезу тебе сувенирчик.

– Не забудь путеводитель, – пошутила Герда.

– Ты не девчонка, а умора, – отозвалась Деви Аю.

Двадцать девушек сгрудились у ворот, и лишь одна Деви Аю держалась так, будто их ждет увеселительная поездка. Остальные застыли, печальные, испуганные, глядя на тех, кого покидали. Офицеры ушли вперед, а девушек погнали к парому солдаты. С палубы девушки могли видеть тюремные ворота и людей за ними. Взвились в воздух белые платочки, и все вспомнили день, когда японцы увозили их из родных домов. И вот опять пора в дорогу. Но вскоре паром отчалил, скрылись из виду ворота и люди. И девушки заплакали, заглушая и гул двигателя, и сердитые окрики солдат.

На другом берегу их пересадили на грузовик. Все устроились на корточках вдоль бортов, одна Деви Аю стояла подле двух вооруженных конвоиров, прислонясь к задней стенке кабины и глядя на знакомую с детства дорогу в Халимунду. За два года в лагере почти все девушки успели перезнакомиться, однако сейчас на разговоры никого не тянуло, и все дивились хладнокровию Деви Аю. Даже Ола не могла угадать, о чем та думает, и сгоряча решила, что той не о ком беспокоиться – она-то ни с кем не разлучалась.

– Куда нас везут, сэр? – спросила Деви Аю у солдата, хотя и сама видела, что грузовик огибает город с запада. Охране, судя по всему, запретили говорить с заключенными, и солдат, будто не услышав вопроса, обратился по-японски к товарищам.

Девушек привезли в большой дом с широким двором, усаженным деревьями и кустарниками; посреди двора зеленел могучий баньян, а вдоль ограды – пальмы и китайские кокосы. Дом двухэтажный, наверняка в нем больше двадцати комнат, прикинула Деви Аю. Девушки, выбравшись из кузова, остолбенели: из лагерной грязи и тоски попали они в уютный, если не сказать роскошный особняк. Странное дело – похоже, их по ошибке привезли не туда.

Кроме двух конвойных здесь были еще солдаты, одни патрулировали обширное поместье, другие сидели за картами. Вышла из дома немолодая индонезийка с пучком на затылке, в мешковатом платье с развязанным поясом. И улыбнулась девушкам, робко застывшим посреди двора, как крестьянки-замарашки перед королевским дворцом.

– Это ваш дом, мисс? – вежливо спросила Деви Аю.

– Зовите меня мамаша Калонг, – ответила женщина. – Я существо ночное, как калонг, летучая лисица. – Она спустилась с крыльца и, подойдя к девушкам, попыталась развеселить их шуткой и улыбкой. – Раньше здесь была дача владельца лимонадной фабрики из Батавии. Как его звать, не помню, да и неважно, дом теперь ваш.