День исполнения желаний - Елена Усачева

– А как вы все это делаете? – пролепетала она, на всякий случай откладывая палочку в сторону.

– Что? – задумчиво пробормотал режиссер. – Ах, это? Там батарейки стоят.

– А крысы у вас тоже на батарейках будут? – прошептала Таня, чувствуя, что от всего случившегося у нее уже голова идет кругом.

– Какие крысы? – нахмурился режиссер.

– Те, что прибегут за Щелкунчиком?

Губы режиссера тронула еле заметная усмешка. Он уже не был похож на доброго старика. В лице его появилось что-то злое, черты обострились.

– Ах ты бедная глупенькая девочка, – прошептал он, медленно подходя к Тане. Он протянул ей руку, и рука эта вдруг превратилась в тонкую черную воронью лапу с согнутыми пальцами и острыми когтями. – Куда тебя занесло? – Полы пиджака распахнулись, выпуская шелестящие крылья. Хотя вполне возможно, что Тане все это только почудилось, потому что на сцене стоял полумрак, свет был только над зрительным залом, поэтому крылья ей могли и померещиться. Зато она отчетливо услышала слова:

– Ходит маятник со скрипом. Меньше стука – вот в чем штука. Трик-и-трак! Всегда и впредь должен маятник скрипеть, песни петь. А когда пробьет звонок: бим-и-бом! – подходит срок. Не пугайся, мой дружок. Бьют часы и в срок и кстати, на погибель мышьей рати, а потом слетит сова – раз-и-два и раз-и-два! Бьют часы, коль срок им выпал. Ходит маятник со скрипом. Меньше стука – вот в чем штука. Тик-и-так и трик-и-трак![4]

Глаза режиссера превратились в черные бусинки, лицо обросло перьями, голова уменьшилась, из клюва вырвалось возмущенное «Каррр!», и, шелестя крыльями, ворон взметнулся к потолку.

Таня опрокинулась на спину, зажмуриваясь и закрывая лицо руками. А где-то под потолком настойчиво кричал ворон: «Прочь! Прочь!»

Таня чувствовала, как проваливается в пропасть, и ее уже ничто не могло спасти. Даже если она попытается выбраться оттуда, ее заклюет эта мерзкая птица.

– Таня! Таня! – звал настойчивый голос.

Открывать глаза не хотелось. Хотелось спать, спать, спать. Лет двести спать, пока не примчится прекрасный принц на белом коне…

Стоп! Какой принц?

– Ну что же ты? – дернули ее за плечи, и Таня наконец очнулась.

Вокруг нее было много народа. Так много, что в какой-то момент ей показалось – кислорода на всех не хватит, они задохнутся!

Первый, кого она толком рассмотрела, оказался почему-то Терещенко. За его спиной стоял взволнованный режиссер.

– Дроссельмейер! – воскликнула Таня, вскакивая. – Дроссельмейер! Это все он!

– Какие странные фантазии у девочки, – нахмурился режиссер и озабоченно оглянулся. – Ну-ка, все живо по домам! – замахал он руками на столпившихся вэшек. – Завтра продолжим. Время у нас еще есть. Живо, живо! – Он снова повернулся к Тане: – Как ты себя чувствуешь?

Таня ошарашенно оглянулась. Она сидела на сцене. Рядом лежала оборванная штора. Что же это выходит? Она только что вошла, запуталась в занавесе, упала, ударилась, и все это – и ворон, и Дроссельмейер – ей приснилось?

– Вставай, – Терещенко схватил ее за локоть и грубо дернул вверх. – Чего валяешься?

– Зачем ты сюда приперся? – отпихнула его от себя Таня. – Тебя никто не звал.

– Это тебя никто не звал, а я на репетицию, – огрызнулся Терещенко.

«Я выбрал тебя и еще одного человека из класса…» – вспомнила она слова режиссера в столовой в тот злополучный день, когда на Терещенко свалилась хельксина.

– Это ты чего сюда завалилась? – продолжал бухтеть Терещенко. – Запуталась в занавесе, начала орать. Дмитрий Юрьевич тебя вытаскивает, а ты отбиваешься от него и все что-то про Щелкунчика кричишь. У нас не Щелкунчик, у нас Снежная королева.

– Ну что? Как ты? – Выпроводив вэшек, режиссер вернулся на сцену и с сочувствием посмотрел на Таню. – Надо же, я впервые встречаю такую богатую фантазию! Кто бы мог подумать! И давно у тебя это?

– Что «это»? – насупилась Таня, борясь с сильным желанием спрятаться за спину Терещенко, чтобы эти внимательные глаза не смотрели на нее так пристально.

– Ах, Таня, тяжело тебе придется, – покачал головой режиссер. – Тебе дано больше, чем мне и всем нам. Ты, как настоящая принцесса, правишь прекрасным, светлым царством собственной фантазии. Много придется тебе вытерпеть, ведь мышиный король подстерегает тебя на всех путях и дорогах.

На этих словах Таня попятилась. Она голову могла дать на отсечение, но режиссер вновь говорил словами Дроссельмейера из сказки. Ей даже показалось, что в полумраке сцены у режиссера не хватает одного глаза. Вместо него – черная повязка, которую искусно скрывает белый парик…

Но Терещенко заговорил, и наваждение исчезло.

– Ее чего, проводить?

– Да, проводи, – задумчиво отозвался режиссер. – Посмотри, чтобы она благополучно добралась до дома. Такие фантазии неизвестно куда могут завести.

Всю дорогу до дома они молчали. Таня чувствовала, что надо говорить, что надо как-то объяснить свое странное поведение, но сил на разговор уже не было. Это сколько всего нужно сказать, чтобы он понял.

– Ты это… – Они стояли около Таниного подъезда, Терещенко мрачно смотрел себе под ноги. – Это… – тужился он выдавить из себя еще хотя бы пару слов. – Это… не переживай. И это… завтра приходи. Это… все будет хорошо.

Он облегченно вздохнул, словно выполнил невероятно ответственное задание, и потопал обратно к школе.

Терещенко уходил, спотыкаясь о сугробы, нелепо размахивая руками, норовя завалиться то на один бок, то на другой, и это было до того трогательно, что Таня чуть не расплакалась.

Надо же, вызвался ее проводить, ничего плохого не сказал, наоборот, пожелал ей удачи. Странный какой сегодня день. Никто на нее не ругался, а она и штору порвала, и на режиссера накричала. И Терещенко этот…

Не чувствуя под собою ног от усталости, Таня побрела к своей квартире.

На следующий день в школу она не пошла.

Уже к вечеру у Тани поднялась высокая температура. Ни врач, ни мама не могли понять, что с ней происходит. Она не кашляла, не чихала, у нее не болело горло, не был заложен нос. Она либо спала, либо лежала, плавая в температурном бреду.

Но прошло два дня. Потом еще два дня. Таня открыла глаза и поняла, что выздоровела. Она словно отоспалась, пришла в себя, руки и ноги требовали движения. Она прошлась по квартире и вдруг увидела здесь то, что, казалось, никогда не могла увидеть. На кухонном подоконнике полыхал ярко-розовый цикламен, тот самый, что подарила ей Нина Антоновна, когда Терещенко наглотался сока плюща. Таня тогда была так поражена случившимся, что, забывшись, принесла цветок домой. Удивительно, как мама его еще не выбросила, с нее бы сталось отправить такую красоту на помойку.