Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Сергей Устинов

— Правда, — подтвердил я. — А какие, собственно, основания для сомнений?

— Это я, Вера Макарова... то есть, Дадашева, — она легонько усмехнулась, — мы ведь с тобой лет сто не виделись. Ты что, тоже хочешь торговать кастрюлями?

— Какими кастрюлями? — не понял я.

От усталости голова варила плохо.

— Почему ты решила, что я хочу чем-то торговать?

— Так ты звонил не насчет «Цептера»? А я уж подумала... — она запнулась.

— Нет, я не поэтому звонил. Я хотел поговорить с тобой насчет Женьки... Жени Шурпиной. Или Рачук, не знаю, как тебе удобнее. Твоей двоюродной сестры.

Мне показалось, что голос Веры куда-то отодвинулся, ослабел и поплыл, как будто в магнитофоне вдруг сели батарейки.

— Ее убили, — еле услышал я.

— Да, вот об этом и нужно поговорить.

— Ну да, ты же, вроде, стал милиционером... — голос приблизился, я уловил в нем утраченную было уверенность.

— Тебе поручено это дело?

— Не совсем. — Не хотелось объяснять ей все с самого начала по телефону. — Но в некотором смысле — да.

— Что значит «в некотором смысле»? — теперь в том, как она это произнесла, мне послышались напряжение и подозрительность. — Ты милиционер или нет?

— Ну... как тебе объяснить? Я теперь на вольных хлебах.

— Милиционер на вольных хлебах? — не поверила она.

Я начал раздражаться, чего, безусловно, делать не стоило. Надо было взять себя в руки. А заодно захватить ускользающую, кажется, инициативу.

— Послушай, Вера, — произнес я усталым голосом, что, впрочем, далось без особого труда. — Мне кое-что известно о смерти Жени, о том, кто и зачем это мог сделать. А с тобой я просто хотел встретиться, чтобы посоветоваться. Но если ты занята, это не так уж важно. Я найду еще кого-нибудь из ее родственников...

Сработало.

Любопытство, особенно женское, весьма сильная жизненная мотивация.

— Нет-нет! — быстро сказала она. — Приходи, если нужно.

— Когда? — спросил я, судорожно прокручивая в уме завтрашнее расписание.

— Да хоть прямо сейчас.

Сработало. Даже с перебором. Сказать «нет», перенести на утро? Но сейчас на моей стороне эффект неожиданности — в конце концов, она первая из арефьевских наследников, с кем я встречаюсь. Кто знает, что будет завтра?

— Минут через пять, — сказал я с ненавистью к своему кретинскому нетерпеливому характеру, уже тяжело выколупывая себя из кресла и одновременно приходя к неутешительному выводу, что мужское любопытство, в принципе, не настолько уж уступает женскому.

Бредя по направлению к Стеклянному дому, я размышлял над тем, что нас с Веркой Дадашевой разделяет всего лишь наш старый хоженый-перехоженый двор и двадцать... нет, дайте точно подсчитать... девятнадцать с хвостиком лет.

Подумать только, юношеская любовь, первый поцелуй и все такое прочее — а я совершенно ничего не знаю, как и чем она жила все эти годы. Сменила фамилию — значит, замужем. По крайней мере, была. И это все.

Я напряг память, пытаясь вызвать из ее глубин воспоминание хотя бы о том, куда она хотела поступать после школы. Что-то, кажется, с театром. Да, точно, она хотела стать театроведом, вернее, театральным критиком, писать о театре. А я ходить по театрам не больно любил, но таскался за ней в «Современник», «Сатиру», на «Бронную» и на «Таганку». Это было время, когда все сходили по ним с ума. Верка стреляла лишние билетики — ей это всегда почему-то удавалось. Она была хорошенькая, улыбчивая, настырная, с искрящимся взором, шныряла в толпе перед входом, звонко крича: «У кого лишний? Отдайте нуждающимся!» А затем, отсидев в душном зале, мы шли домой, держась за руки, и не сговариваясь заходили в незнакомые темные подъезды и там целовались взасос, до изнеможения, так, что потом болели губы, и Верка с каждым разом позволяла все больше и больше, мы медленно, но верно двигались вперед, кропотливо постигая эту новую науку, и я уже разобрался в сложном устройстве застежки лифчика и узнал, как могут наливаться и твердеть под моими жадными требовательными руками еще ни разу не виденные, пока знакомые только наощупь соски ее маленьких грудей... Господи, сколько разных, казалось, давно забытых глупостей хранится в закоулках мозга!

Я попытался представить себе, во что могла превратиться за два десятилетия тоненькая хрупкая девочка с мелкими чертами фарфорового личика, осиной талией и очаровательной маленькой попкой, но не смог. В любом случае, я твердо решил с порога объявить ей, что она совсем не изменилась.

Собственно, у Верки дома я был один-единственный раз в жизни. Она говорила, что у нее очень строгие родители, к тому же мать не работала, часто болела и поэтому редко выходила. Но ее подъезд, второй от угла, тот самый, где мы впервые поцеловались, я помнил очень хорошо.

— В семьдесят вторую, — бросил я вооруженной вязальными спицами сторожихе и был пропущен благосклонным кивком. А в лифте на меня опять нахлынули воспоминания.

Верка жила на последнем этаже, и, когда потихоньку выскальзывала из квартиры ко мне на лестницу, мы поднимались еще выше, к запертому на огромный висячий замок машинному отделению, и здесь, зажавшись в угол, ласкали друг друга под натужный вой лебедки, таскающей взад и вперед громыхающую клетку лифта, под чудовищный лязг и грохот его металлических сочленений. Вот там однажды, неожиданно замерев в моих объятиях, она прошептала чуть слышно за этой чертовой какофонией, почти касаясь мягкими губами моего уха: «Пойдем ко мне, мои уехали к бабушке на дачу».

Что еще я помню? Какие-то обрывки.

Огромную сумрачную квартиру, уходящую во все стороны лабиринтом нескончаемых комнат, обставленных тускло отсвечивающей в полутьме полированной, дорогой, наверное, мебелью. На фоне сереющего окна Веркин струной натянутый силуэт, ее торчащие, как у молоденькой козочки, груди — одна выше, другая ниже. И в полумраке темнеющий под матовым животом треугольник, к которому я все не решался прикоснуться. Кажется, она, опустив руки, сидела на кровати, а я стоял перед ней на коленях, и мои трепещущие ладони отправлялись в экспедицию вверх по ее бедрам, готовясь на этот раз овладеть всем до конца, когда за моей спиной где-то в глубине лабиринта раздался страшный, как мне почудилось, грохот, что-то полетело на пол, упало, разбилось, и громкий злой голос завопил: «Верка! Ты дома? Верка!» Это был ее старший брат, который на сутки раньше вернулся с военных сборов, пьяный в стельку. На следующий день она уехала в летний спортивный лагерь (художественная гимнастика или что-то в этом роде), а осенью, придя в школу первого сентября, я узнал, что ее отца (он был какой-то средней руки внешторговский чин) отправили в Китай, и школу она заканчивала уже там. Какая странная судьба, странная судьба, пелось в песенке того далекого времени...

На лестничной клетке перегорела лампочка, было темно, и, когда открылась дверь, я на контражуре увидел перед собой широкую коренастую фигуру, внутренне ахнул и услышал глуховатый голос: