Чертополох и терн. Возрождение веры - Максим Кантор

Мыслитель, который озабочен и частным, и общим, и божественным, и телесным, и механическим, и духовным, и природным, и построенным – такой мыслитель, разумеется, ставит перед собой задачи государственные. Невозможно, внимательно анализируя темы, сменяющие одна другую в работах Леонардо, не прийти к этому выводу.

То, что Леонардо чередует занятия живописью с проектами и чертежами инженерными/архитектурными/военными/анатомическими (важно разнообразие задач) – свидетельство того, что мастер занят организацией общества. Картина – украшение; а его интересует конкретика, технический принцип функционирования того организма, для которого пишется картина. Борджиа, Моро, Сфорца, Медичи, Франциск – заказчики чередуются, но проблема пребывает та же: как совместить механистические потребности социума (в частности, алчность и агрессию – это ведь не что иное, как механика) с духовной жизнью. Духовное зависит от физиологии общества; последнюю следует изучить. Физиолог Леонардо не может, не имеет права не проецировать физиологию человека на физиологию общества. Собственно, это старая греческая притча – общество трактуется как тело.

Так, встраивая живописные произведения в технические занятия, Леонардо создает социальную утопию: находит равновесие между интеллектуальными и физиологическими потребностями социума. Всякая (или почти всякая) картина Леонардо не закончена именно потому, что находится внутри процесса проектирования. И в целом его творчество есть один большой незавершенный набросок – но это потому так, что его общее представление о замысле строго регламентировано. Будто бы нарочно, для того, чтобы потомкам было легче анализировать его метод, Леонардо оставляет незавершенной огромную доску «Поклонения волхвов» (сейчас в галерее Уффици, Флоренция). На картине мы буквально видим, как сложный архитектурный чертеж врастает в клубящийся рисунок человеческих фигур, а рисунок, в свою очередь, обрастает плотью живописи. Это все – единая субстанция – чертеж – рисунок – живопись, в этих элементах мироздания нет противоречия, они свободно перетекают один в другой.

Кстати сказать, наша уверенность в том, что эта работа не закончена, основана на мнении монахов Сан-Донато, но отнюдь не исключено, что революционный во многих аспектах живописи Леонардо придерживался иного мнения. Сочетание чертежа, рисунка и живописи – то есть зримо явленный нам проект – что может быть лучшим воплощением идеи Спасителя, явившегося в мир, которому пришли поклониться Каспар, Бальтазар и Мельхиор? Изображен движущийся проект, растущее дерево («Бог – растущий Баобаб» – как точно определила Цветаева в «Новогоднем», посвященном Рильке). И что же, если не задуманный проект, обозначает знаменитая полуулыбка Джоконды, беременной Богоматери, вынашивающей Иисуса, – уж она-то знает, чему улыбается. Растущий сам из себя проект – вот основная тема Леонардо. Человек есть микрокосм, подобный в своих сочленениях и органике мирозданию; механика есть органическая дисциплина, коренящаяся в природе, а не противоречащая ей; конструируя, человек усложняет природу и самого себя, постоянно совершенствуя свой собственный проект.

Леонардо прежде всего занимался проектированием. Это подтверждается обилием кодексов, сводов рисунков, планов, чертежей, записей; листов около семи тысяч. Чертежей проектов создано в сотни раз больше, нежели картин масляными красками. Происходи это сегодня, нашелся бы бойкий куратор, который объявил бы эти листы автономным искусством, наподобие небрежных набросков Кристо. Но это не автономное искусство; перед нами именно проекты – и не условной нелепой затеи (кому и зачем нужно завернуть Рейхстаг в материю?), но самого важного на земле – построения справедливого общества. Назвать эти чертежи рисунками – значит оскорбить замысел Леонардо: он ведь старался построить общество, в котором нашлось бы место подлинному искусству; искусство в его глазах – это нечто особенное. Жанр листов, испещренных рисунками и записями, непросто определить – это и натурные зарисовки, и чертежи будущих машин, и наброски лиц, и анатомические штудии, и записи соображений по поводу науки или искусства, и указания технического свойства. Все вместе это не что иное, как проектирование. Если мысленно суммировать эти семь гигантских кодексов (Атлантический, Мадридский, Виндзорский, Лестерский, Тривульцио, Форстер, Арундела), то перед нами предстанет огромнейшее сочинение, связанное сюжетом – созданием проекта идеального общества.

Видимо, на этом этапе рассуждения пришла пора сказать, что Леонардо видел решение общественного вопроса в симбиозе человека и машины. Именно так: Леонардо предвидел – или хотел представить себе – гибрид человека и машины как основание для организации справедливого общества. Леонардо да Винчи полагал, что, передоверив машине многочисленные функции (низменные с точки зрения интеллекта и духа) – войны, такелажные и дренажные работы, транспорт, распределение продукта и т. п., – он высвободит силы человека для высокого досуга. Создание свободного от произвола потребностей общества и есть совокупный итог деятельности Леонардо да Винчи и всех проявлений его таланта. Леонардо принято попрекать тем, что, создавая нежные образы мадонн, он одновременно сочинял конструкцию фортификационных машин или косы для колесниц. Дело обстоит прямо наоборот: свои чертежи он выполнял страстно, а картины писал хладнокровно. Холодное спокойствие, с которым Леонардо подходил к работе живописца, объясняется тем, что это тоже часть большой инженерной работы. Ждать от картины Леонардо страстного, экстатического, неряшливого мазка – так же нелепо, как ожидать, что Данте собьется в тройной рифме. Его картины излучают напряжение, но это не экстаз верующего, не страсть романтика. Картина – часть большого проекта. Замысел его формулируется так: симбиоз человека и машины сделает возможным такое государство, в котором низменные функции будут доверены технике, а человек отдаст все силы единению с природой – искусству.

Как и Карл Маркс, видевший воплощение коммунистических идеалов лишь в таком обществе, в котором производительные функции пролетариата будут заменены машинным трудом и, соответственно, образуется новый тип человека, свободного от физической и классовой зависимости, так и Леонардо видел решение проблем гуманистического общества через механизацию государства. Государство должно стать совершенной машиной, и произвол будет невозможен.

Вооружившись хладнокровием Макиавелли и скептицизмом Протагора, он жизнь посвятил созданию модели социума, которую можно назвать утопической, если бы мелкие технические задачи не были решены автором. Это осуществимая утопия.

4

Леонардо казалось, что он продумал все: начиная от типа человека, населяющего общество, вплоть до сферы его обитания, повседневного образа жизни, инструментов, облегчающих труд; орудий, коими ведутся войны; обязанностей, веры, досуга. Военные изобретения Леонардо (автоматические орудия – пулемет, вертолет, подводная лодка, мина и т. п.) делают войны имперсональными и в перспективе бессмысленными. Так, Владимир Соловьев считал, что изобретение пулемета аннулирует войну как невозможное бессмысленное занятие. Гибрид общества и машины должен положить конец смертоубийствам.

Подобно Платону, Леонардо ждал, кому передоверить этот проект во всей его сложности. Подобно профессору Персикову из сочинения Булгакова «Роковые яйца», великий прожектер передавал свои знания не туда, куда следовало, и не тем, кому следует; но это обычная беда изобретателей утопий. Из яиц, которые должны были нести благо человечеству, вылуплялись крокодилы и змеи – и пожирали как авторов проекта, так и идеалистов, поверивших в проект. Весь Ренессанс, по сути, представляет собой величественный эксперимент, доверенный неблаговидным персонажам.