Философский камень - Сергей Сартаков

— Ну что же, — сказал он раздумчиво, — для игры в подкидного дурака это туз козырной, а для игры в преферанс… Н-да, я. полагаю, с: Куцеволовым-Петуниным играть в дурака нам не удастся. Вы, товарищ Бурмакин, уезжаете на Восток? И счастливой дороги! Но я должен знать каждый час, где вас найти при надобности. И уж, разумеется, о всех новостях, подобно этой, вы меня сразу же извещайте. А от меня не требуйте докладов… Вам знать совсем ни к чему методику нашей, право, нелегкой работы. Терпеливо ожидайте ее результатов…

…Уже распрощались и с Гладышевыми: «Увидитесь с Мардарием Сидоровичем, наш поклон ему».

Последний вечер перед отъездом решено было провести у Гуськова. Прийти к поезду он не мог. Служба! Надюша приготовила угощение. Устроившись с Людмилой в дальнем уголке, она посвящала ее в какие-то свои секреты. Антошка в кроватке, заслоненный от яркого света байковым одеялом, тихо посапывал. Все говорили вполголоса, боясь его разбудить.

Никифор рассказывал о том, какое сильное пополнение пришло в его батальон по осеннему призыву. Ребята крепкие, здоровые, смышленые.

— Ты понимаешь, — говорил он, — какая разница. Вспоминаю, после школы дали мне взвод. Ну, комроты представил меня бойцам, как полагается, и ушел. А я давай общие слова говорить. Потом о себе что-то рассказывать, где и как воевал в гражданскую. О дисциплине напомнил, о бережном отношении к оружию. Стоят ребята, что называется, вдохновенно слушают. Остается времени минут двадцать. Чем занять? При себе свежая газета была. Статья интересная в ней на сельскую тему. А ребята деревенские. Думаю: надо громкую читку устроить. Но не самому же читать! Поднял газету, спрашиваю: «Кто; желает?» Стоят, молчат. Ясно: робость одолела. По себе знаю: как это иногда получается. Повторяю вопрос. Тишина. Стало быть, чтеца назначить надо. Командую: «Грамотные, шаг вперед!» Стоят. И тут только доходит мысль: весь взвод у меня из неграмотных…

Он не успел закончить, В дверях появился Сворень с женой.

— Ну и свинья ты, Тимка! — закричал еще с порога. Антошка беспокойно заворочался в кроватке. — Через третьих лиц узнаю, что ты здесь, у Гуськова. Мог бы и ко мне сначала зайти, по старой дружбе. Удивляюсь… Злопамятный ты, Тимка! А я к тебе всем сердцем. Вот жену мою спроси.

Наде было неловко. Она дергала мужа за рукав. Потом вышла вперед и остановилась неуверенно: подаст ей или не подаст Тимофей руку? Подал без колебания. Надя другого склада человек. Поздоровался и с Владимиром. Ладно! Что уж тут перед расставанием, может быть, навсегда, особо выдерживать свой характер! До него это все равно не дойдет. Ишь, загородился: «Жену спроси!»

— Никогда нельзя быть уверенным, Володя, в том, что скажут о тебе свидетели.

Так и знал: не дошло. Сворень самонадеянно ухмыльнулся.

— Надя у меня не подведет. — Она раздраженно отмахнулась, но Сворень продолжал: — А ты знаешь, Тимка, мы о тебе сегодня тоже очень хорошо поговорили. С этим самым, с Петуниным. Случайно на улице встретились. Остановил. У меня уши горели, как он тебя расхваливал. За твою честность, мужество. Вот, говорит, человек стальной закалки. Таких надо на самые высокие посты выдвигать.

Слушать это было невыносимо. Тимофея трясло от ярости.

Но Сворень и еще добавил:

— Правильно! — и я ему говорю. Но вы, говорю, тоже держали себя благородно, и Бурмакин это вполне оценил.

Сворень тогда еле устоял на ногах — чуть не свалился от крепкой пощечины.

…В день отъезда падал мягкий редкий снежок. По воинскому литеру едва-едва получили места в общем вагоне. А ехать одиннадцать суток, если еще не остановят надолго заносы в пути, и потому зевать нельзя. Не ворвешься среди самых первых в вагон, чтобы занять на двоих хотя бы одну верхнюю полку, и будешь всю дорогу сидеть в проходе, носом клевать.

С провожающими попрощались поэтому заранее. И пока подавали к перрону состав, люди уже облепили все подножки и тормозные площадки.

Помогал втиснуться в вагон Епифанцев, у него на этот счет была разработана надежная тактика. И все получилось отлично.

Ехали блаженствуя. И компания попутчиков подобралась хорошая, и вагон не развалюха, и, главное, на душе хорошо.

Иногда думалось: что ожидает их впереди?

— Теперь я все знаю. Какими глазами на жизнь посмотреть, такой ее и увидишь, такой она для тебя и сбудется, — сказала Людмила.

Им обоим путь казался радостным. И каждый вспоминал свою первую дорогу в Москву. Тоже к новой жизни и тоже в общем-то дорогу счастливую.

Даже за Уралом зима только-только еще начиналась. На больших стоянках у лесных разъездов можно было, играя в снежки, побегать поодаль от состава. И наломать душистых пихтовых лапок, украсить ими окно вагона. И можно было просто постоять на рельсах, прислушиваясь, как подрагивают они на далеком еще подходе встречного поезда.

Хорошо пелось под ночными звездами, такими теплыми и яркими, каких не увидишь в больших городах.

Может быть, именно тогда, в этой дороге, ощущая на себе плотно обтягивающую плечи шинель — знак его принадлежности к Рабоче-Крестьянской Красной Армии — и видя вокруг бескрайные просторы родной страны, тихо лежащие в вечерней мгле, а позади, за спиной, в вагоне, слыша мерный людской говорок, наполненный размышлениями о больших делах, какие ожидают каждого там, в конце пути, — именно тогда он с особой остротой осознал, что такое мир на земле, что такое свободный, радостный труд на земле и как высока его личная ответственность за все это,

И еще. Хорошо, что он выбрал себе такую беспокойную жизнь…

Интересно, что-нибудь видится сейчас во сне Виктору? Какие заботы владеют его подспудно работающей мыслью? Или так — лег, будто провалился в черную яму.

В детстве это бывало. Теперь обязательно что-то снится, видится, думается.

Смешно. Когда-то мальчишкой сказал Виктору: «Будем как братья». И вот стали братьями — свояки!

Два совершенно чужих человека. Что же, теперь и в анкетах надо писать: имею родственников за границей?

Да-а, родственников за границей у него много. Вся Испания стала родственницей. Что там сейчас происходит? Где, на каких высотах дерется друг Мигель? С какой душевной болью приходится ему отступать! Но голыми ладонями не упрешься в броню фашистского танка и не остановишь его. Не схватишь в небе вражеский бомбардировщик рукой, не сшибешь его винтовочной пулей. То есть сшибали, случалось. Но разве это имеет серьезное значение в большой войне?

Тимофей ощупал шрам на шее. Еще болит, ноет. Отметина из синевы испанского неба, очередь фашистского пулемета. Пуля распорола, обожгла кожу. Чуть-чуть правее — и перебила бы сонную артерию. Не попадись ему под горло острый камень, когда он падал на землю, укрываясь от налета, и не подвинь он голову, пуля вонзилась бы ему прямо в череп, В бою всегда так, смерть всегда ходит рядом с тобой.