Хрущев - Уильям Таубман

25 июня Варенцов пригласил нескольких близких друзей к себе на дачу отпраздновать свое повышение по службе. В частной беседе с Пеньковским он заметил, что намерение советского руководства поддержать ГДР в вопросе перегораживания основных шоссейных дорог, соединяющих две части Берлина и две части Германии, рискованно. Оно основано на предположении, что Запад не осмелится начать войну — а если и начнет, то война будет локальной. К масштабной войне, как слишком хорошо знали маршалы, Советский Союз был не готов100.

Ни недовольные дипломаты, ни недовольные военные не составляли открытой оппозиции: однако их недовольство, несомненно, в какой-то форме доходило до Хрущева. Сомнения других, прибавляя веса собственным колебаниям, увеличивали его стремление разрешить берлинский вопрос — любым способом, только быстрее! В конце июля Хрущев выделил время для отпуска в Крыму, как обычно, превратившегося в серию неформальных встреч и бесед с различными лоббистами и функционерами, прежде всего с конструкторами ракет. Новости были в основном хорошими: работы над созданием орбитальной бомбы и самолета с атомным мотором шли полным ходом. Однако, по словам Сергея Хрущева, «отец не переставал думать о Германии. В Вене он сделал последнюю отчаянную попытку запугать Кеннеди и надавить на него: однако его угрозы лишь побудили Кеннеди к ответным действиям»101. Тем временем поток беженцев из Восточной Германии все увеличивался. Только за первую половину 1961 года сбежали более сотни тысяч человек — на шестнадцать тысяч больше, чем в первую половину 1960-го. За один июнь 1961 года в Западный Берлин перебежали почти двадцать тысяч, а в июле, когда Хрущев объявил, что повышает советский оборонный бюджет на одну треть, число беглецов достигло двадцати шести тысяч102.

Уже в марте 1961 года Ульбрихт предложил разгородить два Берлина стеной. Сперва Хрущев отверг эту идею как чересчур опасную, но затем передумал. Несколько сигналов из Вашингтона (в том числе повторяющиеся призывы Кеннеди защитить Западный Берлин и заявление сенатора Дж. У. Фулбрайта от 30 июня, в котором тот, по сути, публично примирился с существованием внутригерманской границы) убеждали его, что американцы особенно протестовать не будут, однако полной уверенности в этом не было. Нервозность Хрущева проявилась в строгой секретности, которой были окружены приготовления к постройке стены: даже в секретных советских стенограммах саммита стран Варшавского договора, где обсуждается во всех подробностях заключение мирного договора и его последствия, о стене нет ни слова. Перед тем как подписать проект, Хрущев даже посетил инкогнито и Восточный, и Западный Берлин. «Поездил с советским комендантом города по Западному Берлину, не выходя из машины, — вспоминает он. — Просто ездил, чтобы составить себе какое-то представление»103.

Волнение Хрущева отразилось и в публичных заявлениях, в которых воинственность странно сочеталась со страстными призывами к спокойствию. «Наш народ не дрогнет перед испытаниями, — заявил он в телевизионном выступлении 7 августа. — На силу мы сможем ответить силой и отразим натиск любого агрессора». Однако в той же речи он призывал западных лидеров «сесть, как честные люди, за стол переговоров, не нагнетать атмосферу, не создавать военного психоза, положиться на разум, а не на термоядерное оружие». Четыре дня спустя, на встрече с румынской делегацией, Хрущев предупредил, что в ядерной войне «могут погибнуть сотни миллионов». В Италии могут погибнуть «не только апельсиновые рощи, но и культурные ценности, и люди, которые их создали, возвеличили культуру и искусство Италии». То же может случиться с «Акрополем и другами историческими памятниками Греции». Что же касается Западной Германии — «возможно, объединять будет уже нечего». Однако не стоит терять надежду: «Я обращаюсь к тем, кто не утратил способности спокойно и здраво мыслить и от кого зависит развитие международной обстановки… Давайте не пугать друг друга; не будем выискивать то, что нас разделяет, углублять и без того достаточно глубокие разногласия… Ведь есть же у нас общие потребности и интересы, раз нам приходится жить на одной планете!»104

Сергей Хрущев подтверждает, что «дома отец был настроен далеко не так решительно, как казалось по телепередачам». В разговорах с сыном Хрущев выражал опасение, что «у Кеннеди сдадут нервы и он наделает глупостей».

В качестве особой меры предосторожности Хрущев потребовал, чтобы стену возводили поэтапно: сперва — изгородь с колючей проволокой и лишь затем, если Запад промолчит, — бетон. 13 августа СССР затаил дыхание, ожидая реакции американцев. В Министерстве иностранных дел царили напряжение и тревога105. Когда стало ясно, что стену не снесут, писал позднее Сергей Хрущев, «отец вздохнул с облегчением: обошлось». Хрущеву пришлось понервничать немного позднее, когда Кеннеди направил в Западный Берлин полторы тысячи американских морских пехотинцев в полной боевой выкладке. «Нервозность отца передалась и мне», — пишет Сергей. Вечером, когда отец с сыном прогуливались в окрестностях резиденции Хрущева, вдруг появился запыхавшийся охранник с сообщением — ситуация не совсем обычная. Хрущев, рассказывает его сын, застыл на месте; однако тревога оказалась ложной. Кеннеди не стал сражаться за свободу восточных немцев: в сущности, он никогда этого и не обещал.

«Отец был очень доволен, — вспоминает Сергей. — Он полагал, что от установления контроля над границами ГДР выиграла даже более, чем от подписания мирного договора»106. Однако помощник Хрущева по внешнеполитическим делам Трояновский считал иначе. По его словам, возведение стены стало «спасением лица» Хрущева, «молчаливым признанием того, что ему не удалось достичь своей цели», которой он добивался уже несколько лет — «заставить западные державы пойти на выгодный для ГДР компромисс»107.

Уступчивость Кеннеди в вопросе со стеной имела и другое следствие: Хрущев уверился, что на американского президента можно и нужно давить — и вскоре эта его уверенность привела к Карибскому кризису, поставившему мир на грань уничтожения.

Летом 1961 года, когда Хрущев вел переговоры с Кеннеди, а затем вместо мирного договора с Германией возводил Берлинскую стену, сельскохозяйственный кризис, беспокоивший его прошлой зимой, казалось, рассеивался. В мае Хрущев проверил ситуацию на Кавказе. Конец июня застал его в Казахстане. Повсюду он критиковал местное начальство, но уже не так жестко, как раньше, а временами даже посмеивался над собой. Когда в Казахстане ему предложили отведать конины, Хрущев посетовал на то, что мясо недостаточно жирное, но тут же добавил: «Правда, может быть, мне это показалось, так как я сужу о жирности мяса, учитывая свою комплекцию»1.

Впереди виделись хорошие перспективы на урожай. «Мы живем в удивительное время», — объявил Хрущев своим казахским слушателям. Записка от 20 июля, в которой Хрущев описывал результаты инспекций в некоторых других регионах, разительно отличалась от предыдущей, написанной в марте. В то время казалось, что Украина движется к катастрофе: теперь же, радостно рапортовал Хрущев, положение выправилось — отчасти потому, не забыл добавить он, что больше земли отведено под кукурузу2. После двух лет урожаев «ниже наших возможностей», добавил он 7 августа, нынешний обещает быть «лучшим за все годы существования Советской власти». Радовали его и успехи промышленности, и достижения советской науки, ознаменованные полетом в космос Германа Титова3. 10 сентября в Сталинграде Хрущев торжественно открыл новую гидроэлектростанцию. «Мы живем с вами, товарищи, в счастливое время, когда осуществляются самые заветные мечты лучших сынов человечества»4.