Женщина в белом - Уилки Коллинз

Затем поднялся мистер Кирл и заявил, что в качестве юридического советника и поверенного в делах семьи Фэрли он считает мои доказательства неопровержимыми и дело мое полностью доказанным. Когда он это сказал, я помог Лоре подняться, чтобы все, кто был в комнате, могли ее увидеть.

— А вы такого же мнения? — спросил я, делая к ним несколько шагов и указывая на мою жену.

Трудно описать, что за этим последовало. Эффект моего вопроса был потрясающим. Из глубины комнаты к нам направился один из старейших жителей Лиммериджа, тесной толпой придвинулись все остальные. Я до сих пор вижу перед собой одного человека с прямодушным, обветренным лицом и седыми волосами. Он взобрался на подоконник, замахал руками и закричал:

— Вот она — жива и здорова, да благословит ее господь! А ну, давайте приветствовать ее! Да здравствует Лора Фэрли!

Оглушительные, ликующие крики возобновлялись с новой силой — для меня это была самая радостная музыка на свете. Крестьяне, школьники, собравшиеся на лужайке перед домом, подхватили эти приветственные клики, они разнеслись эхом по всему Лиммериджу. Жены фермеров теснились около Лоры, каждая из них хотела пожать ей руку первая, плача от радости и умоляя ее самое не плакать и успокоиться. Лора так обессилела от волнения, что мне пришлось вынести ее из комнаты. У дверей я передал ее на руки Мэриан — Мэриан, которая всегда была нашей поддержкой, Мэриан, чье мужество не изменило ей и сейчас.

Оставшись один, я поблагодарил их от имени Лоры и от себя и попросил следовать за мной на кладбище, чтобы увидеть, как будет стерта фальшивая надпись на надгробном памятнике.

Они все пошли за мной, толпа сгрудилась вокруг могилы, каменщик уже ждал нас. В глубокой тишине раздался первый удар резца по мрамору. Все стояли молча, не шевелясь, пока слова «Лора, леди Глайд…» не исчезли. Тогда раздался единодушный глубокий вздох. Казалось, все почувствовали, что последние следы преступления смыты с самой Лоры, и толпа стала медленно расходиться.

Спускались сумерки, когда вся надпись была стерта. Впоследствии на надгробном памятнике была выгравирована только одна строка: «Анна Катерик. 25 июля 1850 года».

Вечером я пошел в Лиммеридж, чтобы попрощаться с мистером Кирлом. Он, его клерк и Джон Оэн уезжали в Лондон с ночным поездом. Как только они уехали, мне передали дерзкую записку мистера Фэрли (его вынесли из столовой в полной прострации, когда жители приветственными криками ответили на мой вопрос). В своей записке он посылал нам свои «наилучшие поздравления» и желал узнать, долго ли еще мы намерены оставаться в его доме. Я написал ему в ответ, что та цель, из-за которой мы вынуждены были войти в его дом, была теперь достигнута, что я не намерен оставаться в чьем-либо доме, кроме своего собственного, и что мистер Фэрли может не опасаться увидеть нас или услышать о нас в будущем. Мы пошли переночевать на ферму к нашим друзьям, а на следующее утро жители всей деревни и все окрестные фермеры шли за нами до самой станции. Провожаемые их сердечными, добрыми пожеланиями, мы поехали обратно в Лондон.

В то время как зеленые холмы Кумберленда таяли, убегая вдаль, я вспоминал о нашем горестном прошлом, наполненном длительной и трудной борьбой, и, вспоминая об этом, я понял, что материальная нужда, вынудившая нас не прибегать ни к чьей посторонней помощи, косвенно способствовала нашему успеху, ибо заставила меня действовать совершенно самостоятельно. Если бы мы были достаточно богаты, чтобы обратиться к помощи закона, к каким бы результатам это привело? По собственным словам мистера Кирла, мы вряд ли выиграли бы судебный процесс и, конечно, не имели бы возможности собрать те доказательства, которые помогли нам раскрыть преступление. Судебное вмешательство никогда не предоставило бы мне возможности повидаться с миссис Катерик. Судебное вмешательство никогда не смогло бы заставить Песку стать мечом возмездия, принудившим графа к исповеди.

II

К цепи событий, которые я описываю, мне остается прибавить еще два звена, для того чтобы завершить это повествование.

Наше счастливое, новое для нас чувство освобождения от тяжелого гнета прошлого не успело еще стать привычным, когда за мной прислал один мой знакомый, который когда-то дал мне первый заказ по гравюрам на дереве. Я получил от него новое подтверждение его заботы о моем благополучии. Его посылали в Париж для ознакомления с новым процессом гравирования, желая выяснить, выгоден ли он по сравнению со старым методом. Знакомый мой был занят и не имел времени исполнить это поручение. Он любезно предложил мне заменить его. Я с благодарностью сразу же согласился, ибо, если бы я хорошо справился с этим делом, я мог получить постоянную работу в иллюстрированной газете, в которой сейчас работал от случая к случаю.

Мне дали необходимые указания, и на следующий же день я начал собираться в дорогу. Снова оставляя Лору (но при каких изменившихся обстоятельствах!) на попечении ее сестры, я задумался о будущем нашей Мэриан. Мысль об этом часто тревожила меня и мою жену. Имели ли мы право эгоистически принимать всю любовь, всю преданность этой великодушной женщины? Нашим долгом и лучшим выражением нашей любви и благодарности к ней было бы, позабыв о себе, подумать только о ней. Я попытался высказать все это Мэриан, когда перед моим отъездом мы с ней остались одни. Она не дала мне договорить и взяла меня за руку.

— После всего, что мы трое выстрадали вместе, — сказала она, — у нас не может быть другой разлуки, кроме самой последней. Только смерть разлучит нас. Мое сердце и мое счастье, Уолтер, с Лорой и с вами. Подождем немного, пока у домашнего очага не зазвучат детские голоса. Я буду учить их говорить, и первым уроком, который они перескажут своим родителям, будет: «Мы не можем обойтись без нашей тети Мэриан!»

Поездку в Париж я совершил не один. В последнюю минуту Песка решил сопровождать меня. Обычная его веселость оставила его с той поры, как мы побывали в опере. Он считал, что кратковременные каникулы поднимут его настроение.

На четвертый день после нашего прибытия в Париж я закончил все свои дела и написал необходимую докладную записку. Пятый день я решил провести в обществе Пески и вместе с ним побродить по городу, осматривая достопримечательности Парижа.

Отель, в котором мы остановились, был так переполнен, что нас не могли устроить на одном этаже. Моя комната была на втором этаже, а комната Пески — надо мной, на третьем. Утром я пошел наверх узнать, готов ли профессор. Я был уже в коридоре, когда вдруг дверь его комнаты открылась — ее придерживала тонкая нервная рука (не рука моего друга). В то же время я услышал голос Пески — он говорил тихо, но возбужденно, на своем родном языке:

— …я помню имя, но этого человека я не узнал. Вы сами видели в театре — он так изменился, что я не мог узнать его. Я отошлю ваш рапорт — больше я ничего не могу сделать.

— Больше ничего и не требуется, — ответил второй голос.

Дверь распахнулась, и светловолосый незнакомец со шрамом на щеке — тот самый, который неделю назад ехал за кебом графа, — вышел из комнаты Пески. Он поклонился мне, когда проходил мимо. Лицо его было мертвенно-бледным, и он крепко ухватился за перила, когда спускался вниз по лестнице.