Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

Меж тобой и страной ледяная рождается связь.

Так лежи, молодей, и лети, бесконечно прямясь.

Да не спросят тебя молодые, грядущие те:

Каково тебе там — в пустоте, в чистоте — сироте…

На наш взгляд, в этих строках явственно ощутима отсылка Мандельштама к основным составляющим аргонавтического мифа Андрея Белого[1785], и прежде всего к лирическому отрывку в прозе «Аргонавты» (1904), включенному в сборник «Золото в лазури» (1904). Содержащиеся в цикле Мандельштама многочисленные аллюзии на произведения раннего Белого, символиста и аргонавта, уже отмечались — прежде всего в исследовании С. А. Поляковой[1786], а также в комментариях к указанным ранее изданиям Мандельштама. Несомненно, первый поэтический сборник Белого был у Мандельштама на слуху, и очень логично, что он при создании образа умершего поэта-символиста мог сознательно обратиться к аргонавтической мифологии.

Применительно к интересующим нас строкам (в варианте «зайцевского» мемуарного списка) актуален сюжетный ход, связанный с отлетом от земли (в небеса, в лазурь, к Солнцу). Он, как мы показали уже в первой главе книги, вообще лежит в основе аргонавтического мифа Белого, а в рассказе «Аргонавты» как раз и повествуется о подготовке такого полета/отлета, его осуществлении и печальном результате.

Главный герой рассказа — «мечтатель», «магистр ордена Золотого Руна», «седобородый, рослый старик», «великий писатель, отправлявшийся за Солнцем, как аргонавт, за руном»[1787]. Он, безусловно, является авторским alter ego, хотя примечательно, что Белому, лидеру московских аргонавтов, в то время старость еще не грозила (в период написания рассказа ему было всего 24 года), и писателем он был еще только начинающим. Можно сказать, что, делая героя рассказа знаменитым стариком, Белый игриво моделировал собственное будущее — вполне в духе жизнетворческой практики символистов. Спустя тридцать лет после выхода сборника «Золото в лазури» подобное моделирование могло восприниматься как сбывшееся пророчество: Белый станет прославленным писателем, состарится, но до конца жизни сохранит верность аргонавтическим идеалам юности. Собственно говоря, так оно и произошло. И так же, сквозь призму аргонавтического мифа, воспринимал и описывал Белого Мандельштам в стихах, посвященных его памяти.

Подготовке к отлету и торжественному публичному прощанию с главным аргонавтом, улетающим прочь от земли и таким образом побеждающим смерть, посвящена большая часть рассказа. Причину своего отлета «Магистр ордена аргонавтов» сформулировал весьма определенно: «Да вот, лечу… Нечего делать на земле…»[1788] Однако если в большинстве стихов «Золота в лазури» аргонавтический миф предстает преимущественно в экстатически восторженном, «пиршественном» аспекте, то в лирическом отрывке «Аргонавты» он повернут и раскрыт с трагической стороны. «Мечтателю» и провожающим его в последний путь землянам кажется, что проект удался и полет от земли к Солнцу осуществился: «Взглянув на небо, увидели, что там, где была золотая точка, осталась только лазурь»[1789]. Но манящая аргонавтическая мечта оказывается гибельным обманом:

Здесь, возвысившись над земным, мысли великого магистра прояснились до сверхчеловеческой отчетливости. Обнаружились все недостатки крылатого проекта, но их уже нельзя было исправить. Предвиделась гибель воздухоплавателей и всех тех, кто ринется вслед за ними[1790].

В итоге полет «крылатого Арго» становится прямым путем к смерти, а не способом ее преодоления, причем путем к смерти и самого идеолога полета, и человечества, поверившего в его проповедь. Вместо жаркого Солнца, к которому первоначально устремлялся «мечтатель», он оказывается во тьме, холоде и пустоте:

Холодные сумерки окутали Арго, хотя был полдень. Ледяные порывы свистали о безвозвратном. <…>. Так мчались они в пустоту, потому что нельзя было вернуться. <…>. Неслись в пустоте. Впереди было пусто. И сзади тоже[1791].

Однако аргонавт примиряется с неизбежной участью и даже находит в ней великий смысл: «Да, пусть я буду их богом, потому что еще не было на земле никого, кто бы мог придумать последний обман, навсегда избавляющий человечество от страданий…»[1792]. Примечательно, что свои последние слова «успокоенный» аргонавт шепчет, «замерзая в пустоте»[1793]. Далее наступает смерть, причем корабль аргонавта становится гробом, в котором он обречен на бесконечный полет: «Окоченелый труп лежал между золотыми крыльями Арго. Впереди была пустота. И сзади тоже»[1794].

Мандельштам использует и обыгрывает практически все образы, фигурирующие в «Аргонавтах» Белого как метафоры смерти: это и холод, и пустота[1795], и, наконец, бесконечно длящийся в холоде и пустоте полет…

Кстати, к «Аргонавтам» Белого вероятнее всего восходят и цитированные нами ранее строки Маяковского, на которые Мандельштам также ориентировался: «Вы ушли, / как говорится, / в мир в иной. // Пустота… / Летите, / в звезды врезываясь».

Стоит добавить, что в этом случае, как и в большинстве других, литературная память могла стимулироваться более простыми ассоциациями, вызванными непосредственно реалиями похорон и тем, что люди видели на прощании с Белым. Здесь, как кажется, свою роль сыграли впечатления, полученные во время шествия за катафалком, на котором медленно ехал (плыл?) гроб, и особенно во время кремации, технология которой предполагала медленное движение гроба и его исчезновение. Именно как «самостоятельное», «самопроизвольное» движение гроба (словами «тронулся», «поплыл») описывает эти действия Н. И. Гаген-Торн:

Потом тронулся гроб, его понесли, положили на дроги. Медленно двигались лошади. Мы шли за погребальным катафалком по незнакомым мне улицам Москвы. Цокали копыта о круглые булыжники мостовой. Покачивались цветы на катафалке. Тихо переговаривались, наклоняясь друг к другу, люди… Двери в светлое здание крематория открылись. Между рядами четырехугольных колонн понесли гроб на возвышение. В последний раз подходили, прощались. Наклонялись к цветам. Склонялись, передвигались. Была тихая музыка.

И — тронулся гроб на возвышение, поплыл к разошедшимся створкам дверей. Ушел в глубину. И — задвинулись створки[1796].

Те же впечатления, но еще более непосредственно, прямо, зафиксировал в дневнике неизвестный поклонник Белого:

И все смотрим. Оно — это незабываемое, любимое лицо уплывает вниз. Женщина что-то шепчет ему вслед, все громче, громче. Вспомнилось: человека провожают на пароходе, пароход медленно уплывает <…> — близкие ему также вслед кивают, машут платком и повторяют губами: «Не забывай. Думай обо мне». И вот все кончилось. Оборвалась нить. Очнулся, как от сна. Кончилась прекрасная сказка![1797]

А от отплытия гроба до его отлета в золото-лазурное небо, от впечатлений, полученных на похоронах, к сходным по эмоциональной тональности произведениям Белого — уже совсем близко, один шаг. И таинственный незнакомец, подбросивший свой дневник К. Н. Бугаевой, его без труда сделал:

Вспомнил его стих: «Там в пурпуре бури — там бури! Мой гроб уплывает туда в