Василий Шульгин. Судьба русского националиста - Святослав Рыбас

Итак, с одной стороны — борьба без цели и программы, а с другой — русский погром.

Правда, за три недели до смерти Василий Витальевич Шульгин признался Николаю Николаевичу Лисовому о своем отношении к революции: «Чем больше я о ней думаю, тем меньше понимаю»[545].

Дальше на экране разворачивается принципиальный спор о сотрудничестве белой эмиграции с гитлеровцами, о ее участии в армии генерала Власова. Зритель видит фрагменты документальной киносъемки — на ней Власов, немецкие генералы, заседание КОНР в Праге.

Это предатели. Что тут можно возразить?

Историк безапелляционно подводит черту: вот где оказались ваши белые!

Знал он или не знал, что эта черта рассекла всё русское зарубежье?

Шульгин долго молчит. Что он вспоминает? Сына Дмитрия? Русский корпус? Галлиполийцев во главе с генералами Скородумовым и Штейфоном, которые рвались воевать с Красной армией в составе вермахта? Или как сам отказался написать прошение немецким властям на переезд в Швейцарию, потому что не мог себя заставить написать в нем всего лишь два слова «Хайль Гитлер»?

Но сколько можно молчать?

Наконец он произносит: «Нет, друг мой, вы не правы. Не вся белая эмиграция пошла служить Гитлеру, а только часть ее, небольшая часть. А сколько эмигрантов боролось с Гитлером и погибло в этой борьбе, борьбе за Россию».

Что может ответить Историк?

Конечно, можно было бы привести подлинные цифры: сколько служило в Русском корпусе, сколько в РОА, сколько заявлений поступило Власову, сколько частей сформировали немцы из состава нерусских народов СССР.

Но тогда получился бы слишком сложный диспут, начинать который можно было бы от «перелетов» русских бояр к Лжедмитрию и полякам во время Смуты.

В рамки фильма такой диспут никак не помещался. Да и фактическая легитимация советской власти в глазах народа произошла только после победы над гитлеровской Германией.

Поэтому Историк оказался менее свободным, чем Шульгин. Очевидно, на месте Историка-актера должен был быть реальный политик с непридуманной судьбой.

Впрочем, Эрмлер был умным и талантливым профессионалом, и попытка представить такого политика была осуществлена — в Кремлевском дворце съездов Шульгин встретился со старым большевиком Ф. Н. Петровым.

Два старика сидят рядом, тучный Петров с выражением превосходства спрашивает: «Вы Шульгин? — Да, я Шульгин. — А вы меня не помните? — Нет, не помню. — А я вас помню. Я приходил с демонстрантами к редакции газеты „Киевлянин“ и там вас видел. А потом я воевал с белыми, и у меня в спине до сих пор сидит пуля. Может быть, это вы в меня стреляли?»

Это явно детский уровень разговора. И Шульгин это чувствует и вдруг смеется: «Да что вы говорите? Очень может быть! Очень возможно!»

В общем, какой-то спектакль, а не принципиальная встреча политических противников.

Кто мешал Петрову спросить о решении имперской Академии наук создать в 1915 году КЕПС (Комиссию по изучению естественных производственных сил), идеи которой были реализованы только в СССР, о меморандуме генерала А. А. Маниковского, о спекулятивной непатриотической практике российских предпринимателей во время Первой мировой войны, о том, что сам Шульгин был одним из руководителей Прогрессивного блока?

Нет, встреча с Петровым оказалась поражением Эрмлера.

Фильм ждала непростая судьба. Официально работа над ним была закончена в 1965 году, но в действительности потом последовали доделки и переделки, и принят он был только в 1967 году, к 50-летию Октябрьской революции.

К тому времени Н. С. Хрущев уже три года был на пенсии, страной руководил Л. И. Брежнев, которому, кстати, фильм показали и, как рассказывал автору этой книги Ф. Д. Бобков, он не вызвал возражений у генсека. Однако возражал против показа фильма и вообще против заигрывания с «врагом революции» первый секретарь Владимирского обкома партии М. А. Пономарев, который представлял консервативное крыло партийного руководства. Он не соглашался на выделение Шульгину (так и не принявшему гражданство СССР) однокомнатной квартиры и предоставление ему пенсии, но, как ни странно, благодаря Бобкову и то и другое Шульгин получил.

А фильм, промелькнув на экранах кинотеатров, исчез на долгие годы.

Вскоре Василий Витальевич пережил тяжелую потерю — 27 июля 1968 года умерла от рака Мария Дмитриевна. Ее похоронили на кладбище под Владимиром в деревне Вяткино, и Шульгин 40 дней прожил в той деревне у свежей могилы, оплакивая свою Марийку.

Потом он вернулся домой, где его не оставили в одиночестве, и постепенно возвратился к интеллектуальной деятельности.

В 1997 году, уже после распада СССР, в журнале «Наш современник» была напечатана работа Шульгина «Опыт Ленина». Она словно продолжала фильм: «Я не могу лукавить и утверждать, что я приветствую „Опыт Ленина“. Если бы от меня зависело, я предпочел бы, чтобы этот эксперимент был поставлен, где угодно, но только не на моей родине. Однако если он начат и зашел так далеко, то совершенно необходимо, чтобы этот „Опыт Ленина“ был закончен. А он, возможно, не будет закончен, если мы будем слишком горды… Я присутствовал при самом зарождении „Опыта Ленина“. Я не давал согласия, чтобы моя родина была положена на стол экспериментатора. Я знал, что операция будет мучительна и никакие анестезирующие средства не помогут. Поэтому я боролся всеми силами против операторов… Но моя личная судьба — это ничтожная песчинка в грандиозном „Опыте Ленина“. Я ничем не могу ему помочь. Однако я действительно искренне желаю, чтобы ОН, опыт, был доведен до конца»[546].

Постепенно слух о «владимирском сидельце» распространился среди всей московской интеллигенции. После фильма к Шульгину стали приезжать гости, стремившиеся лично разобраться в текущей истории. Как вспоминал добровольный помощник Василия Витальевича Николай Коншин (из рода известных текстильных промышленников Коншиных).

«…в 1972 году приехал Солженицын и просидел у Шульгина десять часов кряду. Он задавал ему по списку вопросы о Февральской революции, и Василий Витальевич, которому тогда было уже 94 года, подробно на все отвечал. Это было как на допросе. Позже Шульгин продиктовал мне для Солженицына еще 12 тетрадей, которые мы тайно, через знакомых, передали за границу. А потом Александр Исаевич в „Красном колесе“ выставил Шульгина каким-то фанфароном и дешевым литератором. Это было обидно и оскорбительно читать.