Лекарь. Ученик Авиценны - Ной Гордон

— Я думаю одарить тебя вторым калаатом, включающим более просторный дом с прилегающими угодьями — такой, где не стыдно принять и царя.

— Для чего же калаат, великий государь? — сказал Роб и сухо поблагодарил шаха за щедрость. — В походе я участвовал, чтобы хоть в малой мере выразить ту огромную благодарность, которую испытываю к повелителю.

Полагалось бы сказать о безграничной любви к владыке Персии, но этого Роб не сумел, да и сам Ала, по всей видимости, не слишком-то поверил тому, что было сказано.

— И все же награду ты вполне заслужил.

— Тогда я лишь умоляю великого государя наградить меня дозволением и дальше жить в маленьком домике в Яхуддийе, ибо там жизнь моя спокойна и счастлива.

Шах посмотрел на Роба тяжелым взглядом, помедлил, но все же кивнул.

— Ступай прочь, зимми! — Он вонзил пятки в бока белого скакуна, и тот прыжками помчался вперед. Следовавшая позади охрана тоже погнала своих коней галопом, и вот уже мимо Роба замелькали многочисленные всадники, застучали копыта, зазвенела сбруя.

Роб в задумчивости развернул своего гнедого и снова направил его к дому. Не терпелось похвастаться Мэри новыми инструментами из узорчатой стали.

В тот год зима пришла в Персию рано, и была она суровой. В одно утро все горные вершины стали белыми от снега, а на следующий день сильный порывистый ветер принес в Исфаган смесь соли, песка и снега. Торговцы на базарах накрывали свои товары холстами и вздыхали о весне. Неуклюжие в своих теплых, доходивших до самых лодыжек кадаби из овечьих шкур, они горбились у жаровен с горящими угольями и согревались пересказом сплетен, касавшихся их повелителя. Хотя по большей части на подвиги шаха они смотрели с улыбкой или ограничивались осторожным взглядом, брошенным украдкой, недавний скандал заставил их лица посуроветь и сморщиться, и проистекало это отнюдь не из свирепости холодных ветров.

Недовольный каждодневными попойками и шумными выходками шаха, имам Мирза-абу-ль-Кандраси послал своего друга и ближайшего помощника муллу Мусу ибн Аббаса вразумить повелителя, напомнить ему о том, что крепкие напитки противны воле Аллаха и запрещены Кораном.

Ала-шах уже много часов пил и пил, прежде чем к нему явился посланец визиря. Мусу он выслушал, нахмурившись. Когда же в полной мере осознал смысл читаемых ему нравоучений и уловил укоризну в голосе говорившего, то сошел со ступеней трона и приблизился к мулле.

Муса, обеспокоившись, но не зная, что иное ему делать, продолжал свои поучения. Шах, все с тем же спокойным выражением лица, вылил мулле на голову чашу вина, удивив и огорчив тем всех присутствующих, от придворных вельмож до слуг и рабов. Весь остаток «лекции» он поливал Мусу хмельными винами, так что у того промокли насквозь и борода, и вся одежда. Затем небрежным взмахом руки он отпустил муллу, вымокшего от вина и донельзя униженного, обратно к Кандраси.

Эта наглядная демонстрация неприязни к исфаганскому священнослужителю воспринималась народом как доказательство того, что дни Кандраси на посту визиря сочтены. Муллы давно привыкли к своему влиянию и привилегиям, полученным благодаря правлению Кандраси, поэтому на следующее утро во всех мечетях Исфагана раздавались с кафедр мрачные и тревожащие умы пророчества о будущем, ожидающем Персию.

Карим Гарун пришел к Ибн Сине и Робу — посоветоваться, как быть с Ала-шахом.

— Он ведь совсем не такой. Он часто бывает самым бескорыстным человеком, прекрасным собеседником, веселым и любезным. Ты же видел его в Индии, зимми. Он храбрейший из воинов, а если у него честолюбивые планы, если он желает сделаться великим шахиншахом, то лишь потому, что стремится еще больше возвысить Персию.

Они слушали его молча.

— Я пытался удерживать его от вина, — продолжал Карим, жалобно глядя на бывшего наставника и на своего друга.

Ибн Сина вздохнул:

— Опаснее всего для окружающих он бывает по утрам, когда пробуждается и чувствует тошноту от выпитого накануне вечером. Ты тогда давай ему чай из листьев сенны, дабы очистить желудок от ядов и прогнать головную боль. Посыпай его пищу размолотым в порошок армянским камнем[197]— это излечивает от меланхолии. Но нет средства, чтобы защитить его от самого себя. Когда он пьет вино, постарайся, если удастся, держаться от него подальше. — Ибн Сина с грустью посмотрел на Карима. — Тебе и по городу следует передвигаться с осмотрительностью. Всем известно, что ты шахский любимец и возможный соперник Кандраси. Так что теперь у тебя есть могущественные враги, и они ни перед чем не остановятся, чтобы не допустить тебя к власти.

— Ты должен, — добавил Роб, перехватив взгляд Карима и подчеркивая каждое слово, — вести жизнь безупречную. Ведь твои враги не замедлят воспользоваться любой твоей слабостью.

Робу вспомнилось, как сурово он упрекал самого себя, когда по его милости Учитель сделался рогоносцем. И Карима он хорошо знал: несмотря на все свои честолюбивые мечты, несмотря на пылкую любовь к женщине, Карим был в душе человеком честным и добрым, и Роб догадывался, сколько душевных мук он испытывает, предавая Ибн Сину.

Карим кивнул, соглашаясь с ним. Расставаясь, он сжал руку Роба и улыбнулся. Роб улыбнулся в ответ — невозможно было не ответить другу. Карим был все так же красив, все так же обаятелен, вот только беззаботности в нем не осталось. Роб видел, что друг напряжен, беспокоен, неуверен, и с жалостью посмотрел вслед Кариму.

* * *

Голубые глазенки Роба-младшего бесстрашно смотрели на окружающий мир. Он начинал ползать, и родители немало порадовались, когда он научился пить из чашки. По совету Ибн Сины они давали малышу верблюжье молоко: Учитель сказал, что это наиболее полезное для детишек питание. Молоко имело сильный запах, в нем плавали желтоватые сгустки жира, но мальчик жадно глотал эту пищу. С тех пор Приска перестала кормить его грудью. Каждое утро Роб приносил с армянского рынка верблюжье молоко в каменном кувшинчике. Бывшая кормилица, неизменно с кем-нибудь из своих детишек, каждое утро смотрела на него, выглядывая из кожевенной лавки мужа.

— Господин зимми! Господин зимми! Как поживает мой малыш? — окликала она Роба и одаривала его ослепительной улыбкой всякий раз, когда он отвечал, что малыш бодр и здоров.

Воздух был холодным, и больные в большом числе обращались к лекарям, жалуясь на простуду, на боль в костях, на воспалившиеся и распухшие суставы. Плиний Младший советовал: чтобы исцелиться от простуды, больной должен поцеловать волосатую мордочку мыши, однако Ибн Сина заявил, что Плиний Младший ничего не понимал, его и читать не стоит. У Ибн Сины было свое излюбленное средство от чрезмерного разлития флегмы и страданий, причиняемых ревматизмом. Он долго и тщательно наставлял Роба, как готовить лекарство: взять по два дирхема бобровой струи[198], смолы гальбанума исфаганского, гальбанума[199]обыкновенного, асафетиды[200]пахучей, асафетиды обычной, семян сельдерея, сирийского пажитника[201], василька, семян гармалы, смолы опопанакса, смолы руты душистой и сердцевины семян тыквы. Сухие ингредиенты растолочь в ступке. Смолы вымочить в масле за ночь и тоже растолочь, а затем залить чистым медом без пены. Потом смешать с сухими ингредиентами, а полученную пасту держать в глазурованном сосуде.