Охотник за смертью - Наталья Игнатова

Он уставал. Слишком напряженно работал, а восполнить затраченные силы было нечем. Пригодные для еды фейри заключили с ним мир, пригодные для еды люди – даже если не брать во внимание то, что Хельг лишь в самых крайних случаях соглашался есть людей – все были необходимы, каждый на своем месте. В пищу-то годились только маги и жрецы, а по нынешним временам и те и другие были нарасхват.

Орнольф без раздумий отдал бы Хельгу всю свою кровь, он бы жизнь ему отдал не задумываясь. Но то, что связывало их двоих – трепетное и великое таинство, квинтэссенцию любви, невозможно было извратить, низвести до обычного кровопийства. Просто не получилось бы, даже согласись они оба с тем, что это необходимо. Зато Орнольф мог присматривать за ним, а это уже немало. Паук за тысячу с лишним лет разучился уставать, не умел определять степень утомления… и не вернись Орнольф сегодня, Хельг продержался бы и эту ночь, и следующую, если бы понадобилось. Он-то искренне верил в то, что не настолько устал, чтобы заснуть, но вот, пожалуйста, на минуту расслабился – и тут же отключился.

Похоже, прошедшие четыре дня его здорово вымотали.

Альгирдас даже не проснулся, пока Орнольф раздевал его. Спал, как спят дети, крепко и спокойно. Не дышал вот только, но не может же он дышать все время.

Здесь, в их спальне, было тепло. И прежде чем укрыть Паука, Орнольф помедлил, любуясь им. Каждой точеной линией прекрасного, чуть светящегося в полумраке тела.

Ему нечасто выпадала возможность насладиться этим зрелищем. Те, кто знал их, знал об их отношениях, вряд ли поверили бы, но тем не менее так оно и было.

Слегка улыбаясь, Орнольф провел ладонью над вытянувшимся на ложе Пауком, очерчивая безупречные контуры, но ни разу не коснувшись белоснежной, как будто фарфоровой плоти. Не было в этом теле и близко ничего женственного, но было что-то иное, что-то, чем Орнольф любовался, даже не пытаясь понять себя. Четкие очертания мускулов под гладкой, без единого волоска кожей, тонкий изгиб от шеи к узкому лицу, контраст между черным и белым, между тьмой и ясным, призрачным светом.

– Эйни… такой красивый.

Он до подбородка укрыл Альгирдаса одеялом, поцеловал холодные губы и почти беззвучно, как будто боялся нарушить этот мертвый сон, шепнул:

– Сердце мое, птаха, как же я люблю тебя!

Малая толика нежности и заботы. Так же ненужных Пауку, как сон и еда. И так же необходимых.

В первый раз, когда он вот так заснул – месяц назад, и вряд ли ту ночь получится забыть, – Орнольф устроил ему постель в самом темном углу их спальни. Он еще помнил тысячелетней давности путешествие в Ниэв Эйд, в компании свежеиспеченного упыря. Да-а уж! Главное, что Орнольф вынес из того похода, это необходимость держать спящего Хельга подальше от света. Тот к тому времени еще не научился сам отыскивать подходящие убежища… он вообще никогда этому не учился, спасибо Сину и Гвинн Брэйрэ, зато Орнольф науку освоил.

И сделал все по науке.

Совершенно не подумав о том, что Хельг давно разучился спать. Что состояние между сном и пробуждением, потеря памяти, дезориентация, такие привычные для людей, что они чаще всего просто ничего не замечают, для Паука станут неприятным открытием.

Когда через три часа тот проснулся… ох… безмолвный вопль ужаса разнесся, как показалось Орнольфу, на сотни километров. Люди в новом мире снов не видели, та же беда, что и с медитациями – сознанию некуда уходить, оно и не уходит, но на Хельга это правило, конечно же, не распространялось. Он едва не сбежал. Орнольф успел поймать его, уже почти невидимого, и сам уцелел, наверное, только потому, что Хельг на грани пробуждения оказался в самых жутких своих кошмарах.

В каких, догадаться было нетрудно. Во взгляде, брошенном на Орнольфа, ярость мешалась с отвращением. Хельг хотел убивать. Боги, он мечтал об убийстве, но даже сходя с ума от ненависти, помнил, что убивать нельзя. Это Дигр вколотил в него накрепко. Навсегда. И той ночью это спасло жизнь Орнольфу. Кое-что, оказывается, за тысячелетие не изменилось, и на своего проклятого братца Молот Данов походил по-прежнему.

Опыт он учел. И с той поры они с Хельгом спали вместе. А поскольку они и раньше запросто могли бы претендовать на звание «лучшей пары тысячелетия», теперь у них в этой номинации, пожалуй, не осталось конкурентов.

…Уже глубокой ночью, сквозь сон, Орнольф почувствовал, что Хельг проснулся. Он успел пожалеть о том, что сейчас останется один, когда Альгирдас – гибкий, тонкий, ледяной, – вдруг скользнул к нему в объятия. Прижался так, словно хотел врасти плотью в плоть, душой в душу. Орнольф задохнулся от благоухания разметавшихся по подушке волос, от сводящей с ума нежности гладкой кожи. И смог лишь тихо застонать сквозь зубы, когда чуткие ладони заскользили по его телу, когда холодные губы обожгли поцелуями лицо.

Благие боги… Эйни…

Отчетливо слышимый стук собственного сердца, биение пульса, мгновенное предчувствие боли там, где касаются кожи твердые клыки. Безмолвный вопрос: можно? И так же молча Орнольф зарылся пальцами в шелковую черную гриву. Конечно, можно, любовь моя… все, что ты захочешь.

Это вино. Это не яд и не кровь.

Это вино. В нем нет ничего, кроме меда.

Солнечный хмель – источник для терпких слов:

Такова его природа.

Пусть плачет о смерти тот, кто не смог одолеть немоту.

Пусть тот закроет глаза, кто привык к полутьме,

кто не может стоять в свету.

Я знаю, что свет слепит,

Я знаю, что боль поет,

Я знаю – душа звенит,

Когда оборван полет.

Пусть тот клянет свой удел, кто слаб идти до конца.

Пусть тот страшится судьбы, кто все рассчитал,

кто не видит ее лица!

Это вино. Зачем ты выпил его?

Выбрать свой путь – твое врожденное право.

Но это вино – и поздно жалеть того,

Кто открыт его составу.

Когда сожжены мосты,

Моря переходят вброд.

Но знал ли об этом ты,

Ступая на тонкий лед?

Из раны сочится мед,

Пока твоя боль жива.

Я знаю, что кровь пойдет,

Когда иссякнут слова.[80]

– Я говорил тебе, что теплым ты мне нравишься гораздо больше?

Спать уже не хотелось, вставать не хотелось тоже, и Орнольф валялся на постели, закинув руки за голову. Ежась от легкой щекотки, когда Хельг кончиками пальцев начинал вырисовывать на его груди непонятные узоры.

– Два миллиона раз, или около того. Странно, что твоя кровь по-прежнему горячая. Серебро должно быть холодным.