Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

Я следовал за ним когда мог, несмотря на категорический запрет мистер Амбрэйсеса; и вот что он рассказал мне однажды днем в кафе-гриль «У Четырех кузенов»…

Когда я был ребенком, моя бабушка часто брала меня с собой. Я рос тихим мальчиком, у меня уже тогда начались проблемы со здоровьем, и она считала, что при случае со мной будет справиться не сложнее, чем с карманной собачкой. У нее было заведено: каждую среду она заходила к парикмахеру, а потом отправлялась на поезде в Манчестер и весь день ходила по магазинам. По этому случаю она всегда одевала особую шляпку, всю из перьев. Бледно-розовых, почти кремовых перьев, среди которых попадались павлиньи «глазки» потрясающего терракотового цвета. Перышки лежали плотно, точно все еще росли на грудке у настоящей птицы.

Она любила кафе — думаю, потому, что в них все так уютно, все по-домашнему, но это ни к чему вас не обязывает. Вы можете просто побыть сами с собой.

— Я люблю попить чаю в тишине и покое, — повторяла она каждую неделю. — Это так приятно — время от времени пить чай в тишине и покое.

Что бы там ни подавали, она всегда кашляла во время еды и некоторое время после, словно крошка попала ей не в то горло. И она никогда не снимала свой светло-зеленый плащ с перламутровыми пуговицами, обрамленными золотом…

Когда я вспоминаю Пикадилли…

Знаете, эту улицу сейчас каждую зиму оккупируют тучи скворцов. Зимние дни такие короткие, а они орут так, что машин не слышно. Живые существа так не кричат — это больше похоже на грохот горшков, — а на дорожках после них еще долго стоит густой запах плесени. Нет, раньше там пахло иначе. Запах марципана… или только что зажженной спички, или отсыревших шерстяных пальто, запахи сменяли друг друга на каждом углу. Голоса таяли в теплом влажном воздухе, превращаясь в гудение, в котором можно разобрать только слова женщины за столиком:

— В любом случае, пока вы доберетесь до…

А ее друг тут же отвечал:

— Это ведь о чем-то говорит, верно? Да.

Дождливым ноябрьским днем из-за этого чувствуешь себя так, словно ты не до конца проснулся.

Официантка принесла нам пепельницу. И поставила ее передо мной.

— Джентльмены всегда курят, — сообщила она.

Я смотрел на мою бабушку, надувшись и задаваясь вопросом, куда мы пойдем потом. В «Бутс»[30]она обнаружила, что на верхнем этаже снова все изменилось: там появились прихватки, часы, инфракрасные грили. Особенно ее расстроил сильный запах горелой пластмассы на галереях между Динсгейт и Маркет-стрит.

По всей длине помещения, в котором мы находились, тянулся ряд окон с цветными стеклами, сквозь которые были видны сады, где сгущались сумерки, дорожки, которые дождь покрыл жидким глянцем, отражающим последние осколки света на небе, скамейки и опустевшие клумбы, серые и выглядящие весьма подозрительно, натриевые лампы, которые загораются над оградами. Накладываясь на эту картину, в стекле отражалось кафе. Казалось, кто-то перетащил все стулья и столики в сад, где официантки за безупречно чистой стальной стойкой поджидают посетителей, натянув на лица привычное гостеприимное выражение, окутанные паром bain marie,[31]не подозревая о существовании сырого стекла, луж и черных голубей, которые крутятся, беспрерывно кланяясь, у их ног.

Как только я сделал это открытие, на меня снизошло какое-то удивительное спокойствие. Моя бабушка, казалось, отступила куда-то на задний план, продолжая завораживающе бормотать. Скрежет столовых приборов и металлических подносов доносился словно издалека, а я смотрел, как люди гуляют по саду, и смеялся. Эти прохожие могли без труда проходить сквозь железные ограды, а ветер и дождь словно не касались их. Они вытирали руки и садились, чтобы откусить кусочек сухого баттенбергского пирога и воскликнуть «М-м-м, вкусно!» — поскольку пирог действительно был хорош. Так они и сидели на холоде, улыбаясь друг другу. Конечно, им было куда веселее, чем нам. Мужчина, который сидел за столиком один, вскрыл письмо и начал читать его вслух.

— «Дорогой Артур»… — он захихикал, кивнул, постучал по бумаге пальцем, словно показывая письмо кому-то, а официантки ходили взад и вперед — по большей части девочки с незагорелыми ногами, в туфельках на плоской подошве; у некоторых форменные темно-синие блузки были застегнуты не так высоко, как у других. Они носили подносы с беспечной самоуверенностью и разговаривали между собой на языке, который мне очень хотелось понять — на языке, полном недосказанности и намеков. Они резко меняли темы. В их говоре неизменным оставалось только одно: пункты меню и цены. Мне хотелось встать и присоединиться к ним. Мне казалось: подобно каждому в этих садах, они идут по жизни в точности так, как двигаются между столиками: аккуратно, безопасно и доверительно, без следа неуверенности, двигаются в пространстве не столь стесняющем, нежели то, где я вынужден обитать.

«Да, милый?» Я представлял, как мне говорят. «Спасибо, милый. Что-нибудь еще, милый? Двадцать пенсов. Спасибо, милый, с меня восемьдесят пенсов… пожалуйста. Пэм все-таки получила те сережки? Нет, милый, только во фритюре».

«Думаю, этого могло и не случиться», — могли бы ответить они. Или, подмигнув и засмеявшись, крикнуть: «Маргарет немало времени проводит сами знаете где! Ей непременно повезет!»

В центре — или эпицентре — садов, откуда скромно расходились пустые клумбы под проволочными арками, стояла статуя. На ее воздетых руках собирались капли воды. Они дрожали на ветру, падали. Одна из девушек подошла к статуе и поставила поднос на скамью по соседству. Потом ее руки исчезли в постаменте статуи и снова появились: девушка вытащила тряпку и вытерла пальцы. Ее взгляд, устремленный куда-то вперед, был рассеянным, словно она все-таки заподозрила, что оказалась в двух мирах одновременно. Правда, было ясно, что она настоящая, в отличие от своего двойника: крупная, простая, терпеливая девочка лет семнадцати или восемнадцати, с облупившимся лаком на ногтях и уже успевшая утомиться, поскольку все утро раскладывала столовые приборы. Внезапно она восхищенно рассмеялась.

Она смотрела прямо на меня и махала. Она звала. Я видел, как ее рот открывается и закрывается, произнося:

— Сюда! Иди сюда!

«Она живая», — подумал я. Это было потрясение.

Я чувствовал, что тоже жив. Я встал, я побежал прямо в окно, сквозь зеркальное стекло… и врезался в него со всей силы. Кто-то уронил поднос с ножами. Странный голос произнес:

— Что он сделал? Что это он сделал?

Я чувствовал, как говорящий стремительно удаляется от меня.