Легаты печатей - Андрей Валентинов

Саша! Сашенька!

6

Странно, мне казалось, что уже ночь…

Мне казалось, что я мертва.

И все мы – мертвы…

Под ногами хрустит битое стекло. Впереди – развороченная баррикада. За ней – черные коробки мертвых танков. Еще дальше – горящий Госпром.

Закатное солнце отражается в уцелевших окнах. Или это огни пожара?

– В-вот и все! Я же говорил, с т-тобой ничего не случится!

Рука Игоря обнимает меня за плечи.

Я глубоко вдыхаю холодный весенний воздух.

Улыбаюсь – отвечать нет сил.

Живы!

Живы мы, живы тысячи тех, кто был приговорен к смерти. Бажанов уже уехал на юг – железный парень, наш генерал!

Жив Город.

И в нем нам жить дальше.

Небо снова чистое – ни облачка.

– Здорово! – Игорь оглядывается, на его лице – знакомая улыбка. – А я д-думал, признаться, что н-наверху – лунный пейзаж!

Я не выдерживаю – и тоже улыбаюсь. К счастью, город уцелел. К счастью – для нас. Те, кто явились убивать – мертвы. Смерть ушла на север, превращая в серую пыль людей и металл. Но об этом не хочется думать.

Потом!

Все потом!

– Заявление об отпуске н-написала?

– Заявление?

Я оглядываюсь кругом – и внезапно понимаю. Война кончилась, Прокурор Фонаря может подавать в отставку.

– Ничего, п-пошлем факсом! – Игорь смеется, я смеюсь в ответ. Как просто! Можно уходить прямо сейчас, по хрустящему битому стеклу. Дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Первого шага к серому пляжу, по которому маленькая девочка гонит синий мяч. К маленькому острову, где живет страшный идол бога Ронго.

Игорь смотрит на часы, вскидывает рюкзак на плечи.

– П-пора! Вертолет уже на месте.

Наверное, надо удивиться. Маг – конечно, Маг, но вертолет!

– Жаль, умер г-господин Молитвин! В вертолете как раз три м-места.

Да, жаль! Этот приказ сотрудник Стрела не выполнила.

– Ну что, пошли, голубушка?

Я киваю – и застываю на месте.

Голубушка?!

Игорь вновь смеется, качает головой:

– Я ведь обещал, что сам вытащу тебя! Не заб-была? Видишь, даже Этна не понадобилась! Про ужин в Берлине п-помнишь?

Я становлюсь камнем – мертвым камнем среди мертвых камней.

…Держитесь, голубушка. Если что, немедленно шлите сигнал Этна. Лично полечу вас вытаскивать.

…Старый добрый дедушка надевает пятнистый комбинезон, деловито подтягивает ремень десантного АКС-99…

* * *

– Девятый! Господи, Девятый!

Я вышел на поиски бога.

В предгорьи уже рассвело…

Александр Галич

Я видел сегодня бога.

Бог ехал в пяти машинах…

Борис Слуцкий

I. Kyrie

Прощай, Легат; прощай, бог… смешной бог без машины. Прощай…

Надгробие с мертвой девушкой вспучивается ядерным взрывом, и прежде чем опрокинуться в беспамятство, я вижу: гребень волны, под которым на алтаре распростерто изрезанное бухтами побережье, а с гребня мне машет Пашкина рука, раскрывая в привете зубастую пасть.

Машу в ответ.

…трижды садился переделывать этот кусок – вотще. Дубль-пусто. В окно, лишившееся стекол еще утром, при артналете на Павловку, ползет промозглая сырость; два свитера, надетых под куртку, спасают мало, пальцы коченеют, но я знаю – дело не в холоде и не в пальцах.

Просто не всегда Печать в моей власти.

Смешно: подписано в печать, сдано в печать, допускается к печати, не допускается… смешно.

Губы трескаются; больно.

Смешно и больно.

– Иероним Павлович! Что было со мной, когда вы вошли в камеру?

Равнодушное пожатие плеч:

– Вы же знаете…

– Иероним Павлович! Я видела фотографию…

– Тот, кто вам ее показал – редкий дурак! – старик резко повернулся, глаза блеснули. – А вообще-то говоря, я не давал клятвы Гиппократа. И если бы не Алик… Не Олег Авраамович… Я бы спокойно оставил вас на милость здешних эскулапов.

Откровенно. Только о чем он? Господин алкаш Залесский попросил помочь? С какой радости? Неужели из-за Эммы? Выходит, так!

– Скажите, Иероним Павлович, меня могли принять за… мертвую?

…перечитываю, прихлебывая остывший чай. Раздражает. Соринка в глазу. Все время хочется вычеркнуть это «…если бы не Алик… Не Олег Авраамович…».Прости, старик – реальность слишком пружинит, когда я умоляю белые барашки на синих волнах подчиниться, создать брешь между смыслом и вымыслом… прости, Ерпалыч, ее я смог оставить, вытащить, вплести до поры в ткань, зато Фиму-Фимку-Фимочку я удерживаю из последних сил, на пределе, не позволяя ринуться в дымный колодец, где свет в конце тоннеля грозит обернуться фарами встречного поезда; а вот Миньку и тебя… не удержать мне тебя, Ерпалыч.

Помнишь: «Ты только поскальзываться не вздумай, у меня у самого ботинки скользкие, не удержу я тебя, Ерпалыч…?»

Вот такие дела.

Мне остается лишь раз за разом возвращаться в ту расхристанную комнату, где мы с тобой пили перцовку с утра.

Еще по одной?

Я нелеп, и в этом моя сила.

Бежать некуда. Госпром горит, и огромный небоскреб университета – тоже, и военная академия. Но это – ерунда, пустяки. Страшное – не здесь, страшное там, на юге.

…Перевернутые автобусы, дымящиеся воронки, сорванные взрывом палатки. И люди, люди, люди…

Мы капитулируем.

…я капитулирую. У меня жар. Чайник все никак не хочет закипать, я пританцовываю на месте, потому что иначе упаду, а падать нельзя, нельзя падать… закипел.

Ну почему, почему мне не отпущено блаженства просто взять в руки автомат и выйти на улицу?! – туда, где Фол, Ритка, все, кто еще пытается удержать Город! Я не просил этой чаши; я не хочу, не хочу пить ее, захлебываясь горечью обреченности, проливая капли на одежду…