Аппендикс - Александра Петрова

Неужели в самом деле Вал будет нести подобную чепуху и никак не отреагирует на мои прямые вопросы? И задам ли я их? Или опять предпочту замять, боясь узнать лишнее, а может, ожидая, что он сам наконец объяснит мне, почему справляет Рождество за Рождеством на улице, запрокидывая голову на свет из окон, как будто воет на луну, почему никогда не пригласил меня к себе, прячась за причинами, по которым нельзя, почему Чиччо избегает произносить его имя по телефону? И наконец, кто он такой? Спрошу или же снова подумаю, что подобный вопрос стоило задать куда раньше и что, раз уж я теперь по колени, по грудь, по горло в этих отношениях, ответ не имеет значения?

Мы будем идти под посаженными в линию платанами со странной особенностью: их ветви находятся ниже, чем их корни. Висячие сады. Может быть, так и я, неукорененная, пытаюсь разрастить крону, чтобы на меня падало больше света, чтобы хотя бы листвой смочь дотянуться до источника, до которого не добраться корням. Чайки, те, что поменьше, будут орать, тормоша воду, а королевские увеличивать круги, как будто не зная, где остановиться.

«Иногда я чувствую себя старым компьютером, полным дат, помещенных как попало. Их трудно рассортировать или восстановить».

Мутный, глинистый Тибр будет мчаться все быстрее, мы будем идти над ним, и я буду думать, что тут, в этом городе, ничего нельзя знать наверняка, никому невозможно довериться, ты обречен здесь на одиночество. Гораздо более глубокое, чем просто экзистенциальное. Повести русских и немецких романтиков, усвоенные двадцатым веком, – коварный итальянец, южный человек обведет вокруг пальца, очарует, купит душу за бесценок, продаст тебе блестки зла, убежит, смеясь.

«Холод севера, прямолинейность их рек, безграничность земель – как согреть, как дать прожить тысячелетия сложности, что не просто сложение, а наложение одного на другое, или же – вперемешку, но и там можно отыскать песчинки разной формы и цвета. Как рассказать, что и стихия привязана к истории и что даже на небольшом расстоянии можно заметить разнообразие: избыток пейзажей, капризы географии, мнений, с каждой колокольни – свое. Ну да, кто-то так гремит в свой колокол, что заглушает другие, но кто-то же умеет слышать их с разных сторон».

Мой южный человек то с зелеными, то с ореховыми в тени глазами будет пытаться убедить меня оглянуться, ощущая, может, непоправимое. Что ж, я, конечно, оглянусь: в конце концов я уже давно догадалась, что он так же выпал однажды из своего времени, как и я, и что, несмотря на инстинкт приспособления, есть в нас обоих нечто, что его разрушает.

Но и он догадается о Юге во мне, о его грации, и что мне зябко. А вот в нем самом как раз слишком много рациональности, – покажется мне. Ну кто так признается в любви?

«Бывает такое, что жизнь, понимаемая в своем материальном, реальном, земном аспекте, концентрируется и отождествляется с одним-единственным человеком и тебя рывком переносит к границам счастья. Почему это случается так редко и почему, когда происходит, мы как будто уже и не мы? Почему немного пугает? Древние вопросы и ответы вековой давности ничего не стоят для отдельно взятых людей, которые персонализируют и актуализируют опыт, но блажен тот, с кем это все-таки происходит. Счастлив тот, кто проживает подобный бред, спровоцированный таким человеком, как ты, во всеоружии, то есть спокойно и просто, как должный факт существования и частичное возмещение других, менее ярких периодов».

«Но разве ты не говорил, что ты не выносишь оружие, что ты, ну, как это называется, пацифист?»

«Я не убил ни одного человека. Во всяком случае, сознательно».

«Ты бессознательно их убивал?»

«Прошлое – концентрированное время, из которого можно по собственному желанию выбрать что-то, чтобы вернуться, а что-то забыть».

«Не слишком ли удобно?»

«Я сам себе судья».

Пес будет подскакивать от щенячьего счастья, толкать нас то одного, то другого лапами как будто друг к другу, а мы опять начнем отдаляться.

«Два месяца с тобой равны двум миллиардам лет. Возможно ли это? Возможно. Но в какие моря мы вошли? Каждый причал – мираж, каждый остров – вулкан, попутный ветер – прелюдия к урагану. Эй, Улисс, рулевой погиб, паруса – в дырах, заплаты не помогут. Уже зима, пути расходятся, и каждый в одиночку будет справляться с волнами. Триста шестьдесят градусов горизонта позволяют выбрать любое направление, постараемся лишь не утонуть».

Да, мы начнем отдаляться, но лишь настолько, чтобы голос другого был слышен, когда он выйдет на поиск.

«Ты уйдешь, но мы еще встретимся. Откуда начать жизнь, прокручивая ее назад, как в кино? Мы встретимся, и планеты будут как шарики от пинг-понга, а звезды будут освещать стол игроков, одежды будут из запаха, и твой, как всегда, будет персика, меда и черники. Но пока, даже если ты уйдешь, знай, что мне необходимо видеть, слышать тебя, баловать, качать тебя на коленях, обнимать, трогать и говорить с тобой, исчезать в тебе, находить себя в тебе и тебя во мне не в фантастическом будущем, а сейчас».

Так начнется новый год, и так он продолжится. Увы, совсем не долго, хотя мы еще успеем разойтись и приблизиться не один раз.

Мы будем бродить по зимнему городу в поисках Лавинии и самих себя и однажды, согретые солнцем, задремлем, прижавшись, на мраморном пьедестале у колонны на крошечной площади Де Массими, а проснемся уже под темным небом. «Смотри, – он скажет, – звездный крест!» На другой площади вода фонтана обрызгает нам лица, и мы не будем их вытирать, а на еще одной будем обжигаться горьковатым какао с Марселем, и он прямо на столе, превратив руки во влюбленную пару, протанцует нам нашу судьбу.

И наконец я не только зайду домой к Валу, но он даже познакомит меня с хозяйкой и с тем, у кого он брал время от времени машину, когда тот спал или был в отлучке, – старичок, который редко уже куда-либо выезжал и много времени проводил в больнице. А еще Вал будет заходить в лавки и взрываться словами и смехом, а я буду читать недоумение на лицах владельцев и тех, кому он будет представлять меня на улице: «Познакомьтесь, моя». «Как много у тебя знакомых». – «Они? Да это просто прохожие. Вернее, были. Я никого не знал до этой минуты. Ни с кем из них никогда не разговаривал. Мы жили в разных местах. Но теперь я вернулся. Мне только нужно поправить кое-какие дела, что накопились за много лет». Однажды мы даже двинемся по направлению к району, где жила его мать, но он вдруг передумает – еще не время. Это случится в тот же день, когда он снова решит, что у него нет достаточных качеств, чтобы быть со мной, что он слишком поздно «пришел». «Волчица, наша встреча пестрит капканами. Иллюзии исчезают. Ты будешь всегда моей звездной суженой. К следующему нашему узнаванию я хотел бы, чтобы во Вселенной больше не было даже галактик».

Конечно, давний совет прятать большой палец внутри кулака не забылся, но ведь сломался он, когда кулаки были уже разжаты и началась рукопашная, и в ход пошли все конечности вместе с когтями, зубами, головой, слюнями… Зря Настька продолжала спорить! Ну конечно же, у Пушкина никогда не было детей! Ведь не мог поэт иметь каких-то там своих личных писунов-сопляков, какие-то детские елки и чешки, лыжные палки в кладовке, нюни, слюнявчики, по кочкам и в ямку – бух, ну не мог! У поэта вообще не должно было быть ничего своего. И если в самом деле он обзавелся женой, очевидно, что подобные отношения не могли длиться вечно.