Каменная ночь - Кэтрин Мерридейл

Советская пропаганда была наиболее эффективна, когда ей удавалось вписаться в старые паттерны веры. С точки зрения понимания природы смерти наиболее существенными здесь были верования, касавшиеся искупления, мученичества, греха и наказания. Даже до большевицкой революции герои нового строя умирали смертью мучеников во имя общего дела. Обессмерченное, забальзамированное тело Ленина вполне воплощало собой это жертвоприношение, а также земную святость и новообретенное всемогущество науки. Мужчины и женщины, отдавшие свои жизни в боях за советскую власть, эдакая современная версия “хороших”, “чистых” покойников, тоже были своего рода мучениками, и их память стала такой же священной, как память православных великомучеников. И напротив, козлы отпущения, предатели, враги народа не могли рассчитывать на свои несколько аршинов освещенной кладбищенской земли. Это ощущение иерархии не исчезло и по сей день, и для людей имеет значение, гниет ли тело в болоте или под позолоченной оградой и мраморной звездой.

Иерархия не единственный аспект традиции, по которому время от времени тоскуют сегодняшние россияне. Легко забыть жестокость некоторых прежних традиций и практик. Большевики были правы, бросая вызов обскурантизму в церкви, угнетению женщин и фатализму – безропотному приятию нищеты, болезней, гротескного материального неравенства. Там, где и сегодня сохраняется подобное мышление, нередко упускается из виду базовый критерий человечности в отношении слабых. Ядро этой проблемы заключается в конфронтации между религией (иерархическим, упрямым, прекрасным православным христианством) и наукой, “прогрессом”.

Лучше всего исследовать последствия этих родственных предрассудков непосредственно в мире медицины. Например, хосписное движение в России появилось сравнительно недавно. В советские времена онкологические пациенты редко получали обезболивание, и если даже после радикального хирургического вмешательства медицина оказывалась бессильна вылечить их, они просто отправлялись умирать домой. Люди до сих пор верят, что рак, как и любая другая болезнь, – это кара божья, что несчастье заразно и что любого вида боль несет в себе некоторое сообщение, а потому ее нужно сознательно стойко терпеть[1024]. Когда я спросила психолога, работающего с умирающими, о том, получал ли ее собственный отец обезболивание в последние дни, она ответила: “О нет, он бы этого не хотел. Никогда не нужно вмешиваться в эти процессы, чтобы дух сам нашел способ возжелать смерти”[1025]. Бытуют страхи, что у умирающих возникнет наркотическая зависимость – “никогда не знаешь, чем все это обернется”, – и целый ворох предрассудков оказывается окутан толстым покровом неодобрения. Обезболивающее, дескать, не стоит своих денег. У нас столько других проблем. (“Это вам не Англия!”) Когда я сообщила своей коллеге с кандидатской степенью о том, что собираюсь посетить московский городской центр профилактики и борьбы со СПИДом, оказывающий помощь ВИЧ-инфицированным и больным СПИДом, она заявила, что мне придется идти туда одной: “Если вы туда пойдете, то идите сами. Ведь непонятно, как он передается, да? Неизвестно, как им заражаются, ведь так? Вам правда так необходимо туда идти?”

Чтобы обосновать некоторые любопытные представления об отчаянии, в ход пускается исковерканная версия религии. Российские психиатрические больницы делают все возможное, чтобы в условиях ограниченного финансирования оказывать медицинскую помощь людям в острой стадии заболевания. Помимо этого, они дают кров некоторым пожилым людям с менее серьезными симптомами, оставшимся без попечения семьи и не способным жить самостоятельно из-за замутненного сознания, старческой дряхлости и слабоумия, а также депрессии. В обществе, которое воспринимает подобного рода нарушения здоровья как признак слабости или даже дурного характера, плохих генов, много грешившей души, не должно вызывать изумление, что персонал подобных учреждений стремится приставить к работе тех пациентов, кто физически способен трудиться.

Одна из женщин, с которой мне удалось провести интервью, только что продемонстрировала мне свою гордость и отраду – вымытые туалеты на четвертом этаже, сияющие чистотой, как в “Макдоналдсе”. Затем мы присели, чтобы поговорить. Она хотела объяснить мне, как скучает по тем, кто погиб рядом с ней на войне, по брату, по друзьям – по целому исчезнувшему миру. Психиатр, который настоял на том, чтобы присутствовать при нашей беседе, начал теребить свой галстук. Он все пытался поймать мой заговорщицкий взгляд, которым, как он ожидает, в таких случаях приято обмениваться тем, кому, как нам с ним, повезло получить высшее образование. Пройдет еще несколько минут, и он станет единственным человеком, который после двух лет более или менее профессионально ровного поведения выведет меня из себя. Его пациентка говорила: “Да, я скучаю по ним, я правда думаю о них всех. Наверное, из-за того, что мне их не хватает, я впадаю в тоску”. Врач прервал ее: “Ни в какую тоску вы не впадаете, – заявил он твердо. – Ни в какую, поняли? Помните, уныние – смертный грех. Это и в Библии сказано”[1026].

Поскольку смерть непостижима, желание найти ей объяснение, понять ее через призму нашего собственного языка практически непреодолимо. Я рассматривала смерти чужого народа, русских, иностранцев сквозь оптические линзы, сделанные в Англии, произведенные в западном мире и обращенные к моей культуре. Когда я вернулась в Англию, сложность отчасти заключалась в том, чтобы перевести терминологию, или – в русле работы Артура Клейнмана – в том, чтобы передать на английском языке идеи о смерти и идентичности, о собственном “я”, которые я усвоила и поняла на русском.

Как бы ни было трудно возвращаться домой, сами по себе путешествия выматывают. В ходе этого длинного исследования российской истории я часто испытывала искушение просто закрыть окно, чтобы через него не проступали образы и картины, забаррикадировать дверь и предаться грезам в самом центре этого континента о засушливых степях, скалах и холмах, о пейзаже под дождем. Стремление убежать приводит любого, кто слишком долго думает о смерти, к желанию покончить с этим, привести историю к завершению. С мертвыми, особенно если речь идет о жертвах государственного насилия, легче встречаться, если они превращаются в статистику. Они пробуждают еще более невыносимые чувства, если оказываются мучениками, отлетевшими в мир иной, душами, которые с той стороны молятся о мире для своих живущих детей. В любом случае, что бы ни произошло, их больше нет, они ушли. Живым остается обмениваться воспоминаниями о них. Как мы решим распорядиться этими воспоминаниями – это уже наше дело. Похороните их, сожгите их, придумайте истории в их честь, но не стоит проводить слишком много времени в компании реальных жизней, которые трагически оборвались.

Этого процесса забвения невозможно избежать. Опасность заключается в том, что он может начаться слишком скоро. Есть все причины постараться избежать советской ошибки и не обращаться с мертвыми как с инструментами, “репрессированными”, “павшими”, цифрами, которые слишком легко переврать, передернуть и утаить. Гораздо больнее помнить каждого из них по имени, но в реальности, конечно, бесполезно даже пытаться. Однако мысль о том, что жизни могут считаться человеческими издержками, кадровыми потерями, остается омерзительной. Возможно, третье или четвертое поколение и будет к ним относиться именно так, но свидетельства уцелевших и фотографии, которые они прибивают и приклеивают ко всем этим деревянным крестам, настойчиво требуют сохранения и другого взгляда.