Дом правительства. Сага о русской революции - Юрий Слезкин

Иногда коллективизация являлась на Болото во плоти. Татьяне Беленькой, дочери одного из архитекторов коллективизации Марка Беленького, зимой 1933 года было пять лет. Каждый день около полудня няня Анюта сажала ее на санки, и они отправлялись в распределитель на улице Грановского. «Однажды, – пишет Татьяна, – я услышала, как отец сказал Анюте, и сразу же намотала себе на ус: «Не выбрасывайте ни кусочка хлеба, все остатки еды относите к мосту». Там, под Каменным мостом, стояли нищие, взрослые, дети, похожие на скелетики, протягивали руки за подаянием». Элина Кисис из квартиры 424 была на три года старше. Ее школа находилась на Якиманке, по другую сторону Водоотводного канала. «Бабушка мне заворачивала бутерброды, которые я никогда не ела, потому как каждое утро на подступах к Малому Каменному мосту меня встречали мальчики, они открывали мою сумку, вытаскивали мой завтрак, тут же съедали. Часто дрались из-за куска хлеба»[951].

Мосты, большие и малые, были традиционным убежищем изгоев и рассадниками нечисти. Но спасения не было и у входа в Дом. По воспоминаниям Кисис: «В первые годы жизни Дома правительства очень строг был порядок охраны. Однако через прутья железных ворот и заборов худенькие дети из ближайших домов протискивались, прятались за колоннами и просили что-нибудь поесть. Так было вплоть до отмены карточек» (в январе 1935 года)[952].

Но не все беженцы из деревень считали нужным прятаться. Служащие Дома правительства – плотники, дворники, охранники, пожарники, садовники, электрики, монтеры, полотеры и прачки – были в равной мере незаменимы и незаметны. И в каждой квартире жили домработницы, почти все крестьянские дочери. Дуня Элины Кисис вышла замуж за одного из вахтеров Дома; Анюта Тани Беленькой, как большинство домработниц, осталась незамужней. Некоторые жители Дома знали о семьях своей прислуги (Надежда Смилга-Полуян отправляла посылки с едой голодающим родственникам няни своих дочерей), другим не приходило в голову спрашивать. Дом правительства был и не был островом. Все жители участвовали в коллективизации; все дети воспитывались ее жертвами[953].

* * *

Одной из жертв коллективизации стало ее литературное воплощение. Серафимович не закончил роман «Колхозные поля»: все его описания родной станицы оставались в рамках строительно-творительного мифа. «Ты не можешь себе представить, – писал он брату в августе 1933 года, – как неузнаваемо изменится ландшафт Усть-Медведицы. В Калаче на Дону будет строиться плотина 35 метров в вышину. Вода в Усть-Медведице подымется на 25–28 метров, затопит низ города Серафимович, затопит Березки, луг, леса, пески, Ново-Александровку, может быть и Подольховские. Земля будет на горизонте. Это будет морской залив. И жалко лесов, луга, озер, к которым так привык, а все-таки так будет лучше, это будет великолепно». А то, что останется от города, превратится в «город-сад, город школ, учебы и отдыха»[954].

А как же «колхозные поля»? И кто там останется после потопа? «Кто, – спрашивал Михаил Кольцов в «Правде» в 1931 году, – расскажет нам о походе ста тысяч человек с юга на север Центрально-Черноземной области, в студеную зиму с тридцатого на тридцать первый год?»

Одной из первых попыток рассказать о решающей стычке внутри крестьянской головы стала повесть Андрея Платонова «Впрок. Бедняцкая хроника» (1931). Путешествуя в марте 1931 года по Центрально-Черноземной области, «некий душевный бедняк» – не имевший, подобно Макару, «ни эгоизма, ни самоуважения» – встречается с разрозненными силами классовых врагов: перегибщиками, которые «приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевление», оппортунистами, которые «откладывали организацию колхоза в далекое время какой-то высшей и всеобщей убежденности», и вредителями, которых «прогнали пешим ходом в район и там оставили навеки». Им противостоят сознательные колхозники, «не имеющие надобности в каком-либо подгоняющем принуждении», и честные активисты, «имеющие мужество угрюмо сказать колхозникам, что их вначале ожидает горе неладов, неумелости, непорядка и нужды; причем нужда эта будет еще горче, чем бывает она на одном дворе». У «неудержимого в своей активности» активиста Упоева от голода и халатного отношения вымерла семья.

После многих испытаний он понимает, что не духом единым должны жить массы. «Нам нужен живой – и такой же, как Ленин… Засею землю – пойду Сталина глядеть: чувствую в нем свой источник»[956].

В который уже раз Платонов замахнулся на миф, а написал плутовскую сказку; задумал «Божественную комедию», а кончил Менипповой сатирой; изобразил неимущие массы в виде деревенских дурачков. Игорь Сац (брат жены Луначарского, дядя Наталии Сац, друг и коллега Елены Усиевич) написал в отзыве для «Красной нови», что повесть талантлива и полна «ненависти ко всему, что вредит социалистическому строительству», но что печатать ее нельзя, потому что автор не понимает «сущности реконструкции страны как массового движения». Но рукописей о коллективизации было мало, и новый редактор «Красной нови» Александр Фадеев принял ее к публикации. Сталин назвал «Впрок» «рассказом агента наших врагов» и велел Фадееву извиниться. Фадеев извинился, назвал повесть «вылазкой агента классового врага» и написал, что, «для того чтобы извратить действительную картину колхозной стройки и борьбы», Платонов «всех строителей колхозов превращает в дураков и юродивых. Юродивые и дурачки, по указке Платонова, делают все для того, чтобы осрамиться перед крестьянством в угоду кулаку, а Платонов, тоже прикидываясь дурачком и юродивым, издевательски умиляется над их действиями. Святая, дескать, простота!»[957]