Русалия - Виталий Амутных

— Мазя, десять дней я живу без любви. Десять дней. А! Ты меня не поймешь. У тебя все есть, восклицала Елисавета, ерзая худым седалищем по шелку подложенных под него подушек. — А я… Я никому не нужна…

И Елисавета даже всплакнула, что должно было представиться подруге Мазалту результатом каких-то невероятных переживаний. На самом же деле слезы тронули синебагровую краску вокруг глаз Елисаветы оттого, что терзавший ее зуд сделался просто невыносимым, а унять его чесанием ей не позволяли условности.

Толстуха Мазалту, чье тело сумело скопить в безобразных наростах десяток пудов жира, имевшая одиннадцать детей и даже во сне не помышлявшая об измене своему мужу (такому же, как она сама, похожему на гигантскую бледную подземельную личинку), конечно же, презирала и за глаза порицала развратницу. Но вместе с тем общеизвестная немыслимая распущенность товарки манила ее какой-то таинственной чудесной свободой, познать которую ей, служительнице совсем иных пристрастий, было немыслимо ни за что и никогда.

— Еля, ты разбиваешь мне сердце, — сказала Мазалту таким ровным голосом (немного напоминавшим мужской), что постороннему могло бы показаться, что это просто издевка.

Не столько худосочная, сколько дряблая, расслабленная телом длинноносая Елисавета питала ничуть не меньшую ненависть и брезгливость к тупой и неспособной проникаться какими бы то ни было порывами (как ей казалось) подружке. Однако исподволь подпадая под убаюкивающее воздействие некоего покоя, исходящего от деревянистой подруги, при отсутствии всяких притязаний с ее стороны, Елисавета вновь и вновь влеклась к этой курице-детоводице. У Елисаветы тоже было двое дочерей и… мальчик… Но дочери выросли как-то сами с мамками и няньками, а сынок, так тот и вовсе помер в младенчестве. В своей настоящей жизни она редко вспоминала об этом.

— Опять стали говорить, что будет конец света, — сказала Мазалту.

Елисавета худыми бледными пальцами левой руки, с рыжавыми от хны ногтями, горестно покручивала многочисленные перстни на правой.

— А это безденежье! — говорила она. — Ведь Хозу могли послать тудуном[538]в Саркел или Семендер. Конечно, я бы с ним не поехала. Я родилась в Итиле… Я люблю Итиль… И вообще женщина затем выходит замуж, чтобы обрести поддержку… Правда же? Поддержку и… ну, чтобы ее обеспечивали. Так же?

— Куда идет эта жизнь? — качнула жирными плечами Мазалту.

— Но этот трус и лентяй отказался уезжать из столицы! — говорила Елисавета. — Ты представляешь, надсматривать за таможней! Это же совсем другие деньги! Но мой мерзавец не пожелал уехать из столицы! Конечно, это значило бы ограничить себя в каких-то удоольствиях… Но скажи, разве это мужчина, который… так поступает. Который обрекает свою жену на полунищенское существование. Негодяй. Мерзавец!

— Говорят, что надо уезжать из Итиля, — бубнила Мазалту. — Это ужас! Семья Хойон уже уехала. Боже мой, в холодное место. У них там какой-то родственник считает деньги местного мэлэха… В тех местах — короля, значит.

— Нет, он не мерзавец. Он — страшный человек. Знаешь, я ничуть не удивилась, когда узнала, что в юности, чтобы приехать в Итиль, он ограбил своего брата. Да-да. Он воспользовался связями моего покойного отца. Он выпил мою молодость.

— А Леви, Леви тоже. Продали все три свои дома. Продали свои торговые места. Они едут в Армению. Но все же знают, что они из Армении собираются ехать в Несибим[539], а оттуда, конечно, в Сефарад. Что бы они делали в этой нищей Армении? Кстати, вчера был погром в армянском квартале, ты слышала? Кажется, это дело рук басилов. Или хазар… Храни нас, Бог Израиля, не лишай нас заступничества твоего!

— Да сохранит и одарит нас Всемилосердный! — несколько раз скорбно кивнула остроносой головой, завернутой в золотые складки драгоценной ткани, Елисавета, да вдруг глухо застонала сквозь сомкнутые зубы.

На одутловатом малоподвижном лице Мазалту обозначилось удивление. Чтобы чем-то объяснить свою невольную выходку Елисавета тяжко вздохнула, возведя очи, густо подмалеванные темно-фиалклвой краской, горе, сказала «ох-ох-ох», и когда с полных красивых губ подруги с кисточками черных волосков по краям уже готов был сорваться вопрос, круто переменила свой настрой. Она звонко и как всегда несколько неестественно рассмеялась:

— Ну что мы все о грустном. Мазя, едем на Большую площадь.

— Какой-то праздник? — обыкновенным своим равнодушием встретила Мазалту прилив возбуждения, овладевший подружкой. — Золотко, я ведь это не люблю.

— Ну это ты как хочешь, — игриво щурилась Елисавета, давая тем самым понять, что ей известна какая-то необыкновенная тайна. — Можешь не ехать. Но-о… Не понимаю, как это ты, моя прелесть, посвященная во все слухи, не знаешь, что сегодня будет объявлено о том… — Она нарочно тянула слова: — Будет объявлено о начале строительства храма Соломона.

— Ах, это… — насмешливо хрюкнула Мазалту. — Ну, пусть объявляют.

— Да? — не прекращала осыпать подругу многозначительными взглядами Елисавета. — Но ты, похоже, не знаешь, что ради этого с Острова прибудут и каган и мэлэх.

— Да ну! — в один миг лицо толстухи заблестело. — Врут, может…

— Я говорю: думай, как хочешь. А только стражи всякой, и на конях, и так, от пристани по всему городу… не сосчитать. Собирайся. Я специально из-за этого к тебе заехала. Давай, вставай. А то все лучшие места займут. Поехали, там стольких увидишь… Там всех увидишь!

— Ох, я и не знаю… — разволновалась Мазалту. — Ну ладно. Тогда я сейчас детей соберу.

Елисавета поморщилась, не сумев совладать с собой:

— Какие дети, Мазя? Мы едем немного развлечься.

— Хорошо, тогда я возьму только Якова, Завулона, Ханукку и Хавачку.

— Ну давай уже. Давай так… — с напряжением преодолевая досаду и позывы к чесанию, махнула рукой Елисавета, вскочила на ноги.

— Так подожди. Я же скажу приготовить повозку.

— О-о! Рыбонька, — начинала почти открыто стервенеть Елисавета, — сядете в мою.

— Ну что ты! — замахала та толстомясыми руками, как и у подруги в многоценных кольцах и браслетах. — У тебя же открытая повозка! Муж вот вернется из Баланджара, как узнает, что я через весь город в открытой повозке ехала, — он меня убьет.

Кожа на лице Елисаветы, припорошенная рисовой мукой, подкрашенной в розоватый цвет, задергалась.

— Мазя! — когда же морщины на ее лбу и щеках обрели успокоение, они сложились в какую-то потешно торжественную гримасу, которую тут же поддержал такой же выспренний голос. — Самое ценное в этой стране, где наш народ получил от Бога господство над всеми народами — это свобода. Понятно, наша свобода. А ты ведешь себя как… как какая-то грязная исмаильтянка. Что это за отрыжка прошлого?! На площади ты ведь все равно вылезешь из своей коробки. Не унижайся, ты не рабыня.