Белки в Центральном парке по понедельникам грустят - Катрин Панколь

— А на гарнир к этому душевному крестоцветному сделаем, пожалуй, простенькую яичницу-болтушку.

— Вы отлично запомнили все слова, Бекка.

— Вот и вы запомните: не тратьте времени попусту. Время знаете как летит! Так и утекает сквозь пальцы. Иногда делов-то — пара секунд, а потом глядь — именно эти секунды и затянутся на веки вечные.

— В один прекрасный день она позвонит. И тогда я помчусь на вокзал и вскочу в «Евростар».

— В этот день вы станете самым счастливым влюбленным на свете!

— А вы были сильно влюблены, Бекка? — осторожно спросил Филипп, заклеивая пластырем порез. Бекка поручила ему мелко порубить петрушку, и он так увлекся, что саданул себе по пальцу. Теперь весь стол был перемазан красным.

— Еще как! Не было ни одной минуты, чтобы я его не любила. До самого того дня, когда он погиб в Сохо. На перекрестке. В его мотоцикл врезалась «скорая». Нарочно не придумаешь, правда?.. Мы в тот день расстались в три этапа: первый — он попрощался со мной, как всегда, и широко улыбнулся, второй — надел шлем, третий — завернул за угол. Раз-два-три, раз-два-три, как в танце…

Она кивала в такт, подымала, округлив, руки над головой и прогибалась в пояснице.

— И больше я его не видела. Никогда.

— Даже в больнице?

— Устанавливать личность я отказалась. Не могла. Хотела, чтобы он мне запомнился живым, подвижным, тем, с кем я так долго жила. Он был мне учителем, он меня вдохновлял. Я танцевала ради него, чтобы воплотить его замысел, передать его идеи. С его подачи я взмывала в воздух и парила над землей. До самого того жуткого дня. Тогда я не просто рухнула — впечаталась в асфальт, разбилась вдребезги.

— И с тех пор вы больше не танцевали?

— Мне все равно уже пора было уходить со сцены. Какие пуанты в сорок лет? Это уже старость.

Бекка отвернулась, посмотрела в окно и улыбнулась, не теряя серьезного выражения лица.

— У меня в жизни было несколько старостей.

Она обернулась к Филиппу и посмотрела ему в глаза.

— Мы с ним собирались открыть балетную школу. Он был хореограф, а я — его прима. На его балеты съезжались со всего мира. Я, милый мой, танцевала в «Королевском балете». Вы думаете, почему королевский интендант пускал меня ночевать?.. Он меня помнит по сцене, он мне хлопал…

Она присела в глубоком реверансе, как заправская балерина, хлопая ресницами.

— Это были прекрасные годы. Мы вместе ставили такие великолепные балеты! Он хотел, чтобы это был не просто танец, а танец музыки… Он учился на постановщика в Петербурге. Он был русским. Его отец был великий пианист. Он выделял каждое движение как ноту. Ему нравилась всякая музыка, в этом было его богатство… Ему принадлежал весь мир. Он хотел открыть балетную школу, когда я уйду из труппы, выпускать великих танцовщиков и хореографов. Вроде балетной академии. Мы уже и деньги нашли, и помещение подыскали в Сохо. Он ехал подписывать договор аренды, когда его сбили.

— А детей у вас не было?

— Это другое мое большое горе. У нас был сын, но он умер почти сразу после рождения. Как мы его оплакивали!.. Он тогда еще сказал: «Не плачь, это был ангел-провозвестник: за ним пойдут другие». И поднимал глаза к небу, будто молился. Он называл меня «душка». «Не плачь, — говорит, — душка, не плачь, не плачь…» Да, когда он погиб, мне незачем стало ни танцевать, ни жить…

— И вы так опустились?

— Спустилась на землю. Оказалось, это сущий ад.

С тихой улыбкой Бекка подливала молоко.

— Когда вот так опускаешься, сам не замечаешь. Думаешь, что это сон, кошмар. Сначала забываешь заплатить за квартиру, потом — поесть, причесаться, заснуть, проснуться, потом тебе уже ни есть не хочется, ни пить, одежда начинает болтаться, сам удивляешься, что еще жив. Друзья тебя избегают. Когда такое сваливается, людям кажется, что это заразно. Беду подцепить — как микроб… Хотя, может, наоборот, это я отдалилась, чтобы не маячить у них перед глазами…

В ее взгляде мелькали, как старая кинопленка, воспоминания об этой жуткой поре. Филипп видел: она силится сосредоточиться, чтобы рассмотреть каждый кадр, понять его.

— Ну а потом все уже катится быстрее и быстрее. Телефон больше не звонит, потому что его отключили. Проходит месяц за месяцем. Вы все думаете — ну кончится же это когда-нибудь, и так уже жизнь висит на ниточке, да и в гробу вы ее видали, такую жизнь… Да только вот незадача: все заканчивается совсем не так, как вам представлялось.

— Дайте-ка угадаю.

— Не можете вы угадать. Вы всегда жили в полной безопасности. Настоящий риск, настоящая угроза — это когда идешь вперед без всякой подстраховки.

— А меня как раз эта подстраховка парализует.

— Потому что вы сами так хотите! Подумайте. Ваша подстраховка снаружи, захотите — порвете. А я была повязана по рукам и ногам, только изнутри.

Филипп беспомощно развел руками: не понимаю. На плите булькала цветная капуста. Бекка ткнула ее ножом попробовать, сварилась ли.

— Вы все-таки объясните, — не отступался он. — Нельзя же так, сказали что-то важное вполслова — и фью, поминай как звали!

— Идемте со мной.

Бекка взяла его за руку и повела в гостиную. Ему бросились в глаза четыре тяжелых торшера на кованых медных основаниях работы Дюнана. Над ними — картины. Автопортрет ван Донгена, полотно Ханса Хартунга, сангина Жан-Франсуа Милле, красно-серо-зеленая композиция Полякова… Филипп бросился в кресло и сокрушенно покачал головой:

— Не понимаю, что вы хотите мне сказать…

— Я много чего поняла на улице. Например, что счастье всегда в мелочах. Крыша над головой, горячий суп, одеяло, причем с помойки…

— Но эти вещи, на которые вы так выразительно указуете, тоже делают меня счастливым.

— Эти вещи вас замуровывают. Они мешают вам жить. У вас в доме шагу ступить некуда. Вы загнаны в угол, приперты к стене. Потому-то вам и снится этот сон! Раздайте все это, и вы станете свободным человеком.

— Но в этом вся моя жизнь! — вознегодовал Филипп.

Бекка каждый день тыкала его в какую-нибудь вещь: картину, кресло, рисунок, акварель, кованые бронзовые часы причудливой формы — и негромко, но настойчиво говорила:

— Это вам только кажется, что в этом ваша жизнь, на самом деле все это вас душит. Выбросьте для начала все это барахло, мебель, картины, произведения искусства… Вы на них даже не смотрите, только покупаете, покупаете… Слишком у вас много денег в доме, Филипп, вот что я вам скажу. И это нехорошо.

— Вы думаете? — с сомнением отзывался он.

— Да вы и сами это понимаете. Давно понимаете. Вот я вас слушаю, когда вы что-нибудь рассказываете, но слышу и то, чего недоговариваете. И это куда важнее, чем то, что вы говорите.