Личное дело.Три дня и вся жизнь - Владимир Крючков

Вскоре после начала общения с адвокатами у меня сложилось впечатление, что с ними мне повезло. Со временем это мнение только усилилось. Старший из них — Юрий Павлович Иванов, второй — Юрий Сергеевич Пилипенко. Оба знающие, энергичные. Первому в 1991 году было 47 лет, второму — 32 года.

Иванов — личность во многих отношениях колоритная. Блистает умом, знаниями, логичность мышления — близкая к совершенству. Принципиальность и в малом, и в большом. Есть твердая жизненная позиция. Поначалу у меня не сложилось о нем какого-то четкого представления, да и не в моих правилах судить о человеке по первому знакомству. В ходе нескольких встреч я узнал, что он не коммунист, в партии никогда не состоял. В идейно-политическом плане мы с ним придерживались различных точек зрения, не все ему было ясно в выступлении Государственного комитета по чрезвычайному положению. К Комитету госбезопасности Иванов относился неоднозначно.

К ноябрьским праздникам 1991 года я с огромным удовлетворением отметил, что наши позиции сблизились практически по всем параметрам, чему в значительной мере помогала динамика развития обстановки в стране — она все более ухудшалась, социальное напряжение росло, государство приближалось к своему краху.

Иванов — большой, сознательный и страстный патриот Родины. Его отец был адмиралом, верно и доблестно служил Отечеству, Юрий Павлович в нем души не чаял.

Короче говоря, я ему поверил. И не потому, что не было другого выхода, а потому, что увидел в нем единомышленника, а он поверил в меня и проникся ко мне добрыми чувствами.

В 1993 году Коммунистическая партия Российской Федерации пригласила Иванова в качестве беспартийного для участия в выборах в Государственную думу по партийному списку. Он согласился и был избран. Перед ним открылось новое поприще — работа в Государственной думе.

В 1995 году Юрий Павлович вновь избирается в Думу.

Иванов, насколько я знаю, очень хотел выступить на нашем судебном процессе с защитительной речью. Однако по известным причинам до речи дело не дошло. Как профессионал, он, видимо, сожалел об этом, но как человек, ставший мне близким товарищем, отнесся к этому с удовлетворением и чувством исполненного долга.

У второго адвоката — Пилипенко — не было такой большой практики, как у Иванова. Иванов пригласил его, поскольку объем работы был значительным и ему требовался помощник.

Мы сходились с Пилипенко медленнее, чем с Ивановым. Он дольше приглядывался ко мне, поначалу не шел на разговоры на крупные политические темы. Мягко, но решительно давал понять, что во взглядах на многие политические проблемы у нас с ним разные точки зрения. Я не пытался его в чем-то переубеждать и полагал, что за меня это сделает жизнь. Она перековала даже некоторых рьяных «демократов», которые в свое время забрались на Олимп власти и думали, что никогда с него не сойдут. Но решились сойти, поняв, что к чему. Правда, для такого шага кроме способностей требуются честь, совесть и чувство справедливости. И те, кто этими качествами обладает, вернулись или со временем вернутся на путь праведный. Что касается заблуждений и ошибок прошлого, что же — с каждым бывает.

Пилипенко глубоко изучал дело, точно улавливал все, что может нам повредить, и очень скоро понял, что моя защита может успешно строиться только на принципиальной основе. Для меня это было очень важно, из этого мы исходили, когда вели разговоры о концепции защиты, а главное — о предъявлении политического счета тем, кто разрушил Союз и довел страну до столь плачевного состояния.

Пилипенко быстро пришел к выводу о бесперспективности обвинения, считая, что судебное разбирательство неизбежно причинит немало неприятностей властям, поскольку вскроет их неприглядную роль в развале государства, а это — самое крупное противоправное деяние.

Я дал письменные показания по существу предъявленного обвинения, обстоятельно изложил мотивацию своего участия в августовских событиях. Считаю нужным воспроизвести свои показания по отдельным позициям, тем более что в прессе был целый поток негативных публикаций в мой адрес в связи с делом ГКЧП.

В тяжелое для страны время, писал я в своих показаниях, у группы лиц созрело решение выступить с тем, чтобы изменить положение дел, остановить кризисное развитие обстановки в стране. Дело не в том, что я, как председатель КГБ, пошел на это из-за того, что разделил их взгляды и озабоченность. Со всеми участниками отношения у меня были обычными, служебными. Некоторых я знал мало, а со Стародубцевым вообще не был знаком. Конечно, какие-то договоренности играли свою роль, однако главное в другом.

Благодаря своему служебному положению я располагал обширной информацией об обстановке в стране, анализом перспектив ее развития. Информация поступала от наших отечественных источников, было немало важных, достаточно глубоких аналитических материалов, которые направлялись в КГБ советскими научно-исследовательскими институтами.

Поступали представляющие большой интерес зарубежные материалы, продолжал я. Ценность последних в том, что они готовились не для нас, а в первую очередь для внутреннего использования, для руководителей тех или иных стран. Из всего этого потока информации следовало, что Советский Союз в самое ближайшее время ожидают трагические события, тяжелейшие потрясения: развал страны, падение промышленного и сельскохозяйственного производства, опасное снижение жизненного уровня, нехватка продуктов питания, а в целых регионах страны просто полуголодное существование значительных масс населения.

Отношение сокамерников к событиям в стране и мире было самое заинтересованное. Суждения откровенные, никакой дипломатии. Друг перед другом никто не подхалимничал, да и к критическим замечаниям относился правильно, не обижался. У каждого был свой рецепт выхода из кризиса. Надо отметить, что в этих суждениях было много объективного, принципиального.

27 ноября 1991 года произошел такой случай. По радио шла передача о Ленине, приводились добрые высказывания о нем. Говорили в основном простые люди. Слова были какие-то проникновенные, теплые.

Один из сокамерников, подчеркивавший свою принадлежность в прошлом к элитной среде (доктор наук), остро среагировал на положительные высказывания о Ленине, к которому относился резко отрицательно, не жалел соответствующих эпитетов. Перешел на действительность, стал ругать советскую власть, всю ее историю. И вдруг раздался голос другого сокамерника: «Слушай, не плюй в колодец, из которого ты пил воду все свои 53 года».

Сказавший это считался «мафиози», в прошлом был неоднократно судим, находился в заключении по делу, которое он сам считал тяжелым. Но чего у него не отнимешь, так это природный ум, смекалку и житейскую справедливость.

Камера для заключенных — целый мир! В ней проходит тюремная несвободная жизнь — переживания, думы — неотступные и тяжелые. Мысленное общение, диалоги с родными, друзьями и, далеко не самое легкое, с самим собой.

В четырех мрачных стенах еще и еще раз прокручивается долгая или короткая жизнь. С тюремных позиций в деталях воссоздаются жизненные эпизоды, явственно видишь, где ты совершил неверный шаг, и даже удивляешься тому, как могло такое случиться, ведь ясно, что шаг этот не был всесторонне и глубоко продуманным. Думаешь, не сон ли это? Но смотришь вокруг, и перед глазами — те же стены, и они возвращают тебя в мрачный, но реальный на сегодня мир. Проблеск иллюзорной маленькой надежды на что-то благополучное быстро исчезает, и опять — черная действительность.