Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

Но круглоголовый Коннолли, обладатель большого живота и кривых ног, не был стратегом. Он уверенно заявлял: тяжелые орудия не будут использоваться, поскольку капиталистическое правительство никогда не станет разрушать свою столицу. Поэтому, вместо того, чтобы повторять партизанские методы буров, восставшие пытались удерживать разбросанные в разных частях города опорные пункты. Это сделало их легко поражаемыми целями для превосходящей огневой мощи, которую без колебаний использовали британцы после того, как прошел начальный шок. Они ввели войска в замок и призвали подкрепления, которые участвовали в ряде яростных уличных стычек. Например, на мосту Муант-стрит наступающая змея в форме цвета хаки подверглась кровавой атаке, которую провела группа республиканских стрелков. Однако по большей части британцы отмечали вражеские анклавы к югу от Лиффи и заставляли восставших не поднимать головы снайперским огнем с высотных зданий — например, с таможни.

Это не остановило широко распространившиеся грабежи. В один момент дублинские «вши из трущоб»[1772], как их называл один герой из «Плуги звезды», разбросали на камнях улицы О'Коннелла ненужные крахмальные воротнички рубашек, которые украли из универмага «Клерис». Но грабители исчезли, когда британцы с оружием стали пробиваться к Главпочтамту, используя пулеметы и артиллерию. Канонерская лодка «Хелга» стреляла с реки, сокрушая «Зал Свободы, это гнездо подстрекательства к бунту»[1773].

К среде кордон стал плотнее, и обороняющиеся в Главпочтамте уже охлаждали винтовки при помощи масла из банок с сардинами. В других местах напряжение сказывалось на даже самых стойких «добровольцах». Во время одного ночного налета де Валера так устал от нервного истощения, что заснул в железнодорожном вагоне на станции Уэстленд-Роу. Он проснулся в окружении нимф, херувимов и ангелов, решил, что умер и попал на небеса. На самом деле он оказался в королевском вагоне, оформленном в небесном стиле (в дальнейшем, будучи президентом Ирландии, он использовал его).

В четверг зажигательные снаряды и трассирующие пули создали огненную бурю напротив Главпочтамта, на улице О'Коннелла. Она охватила гостиницу «Империал» и Дублинскую хлебную компанию. Зеркальные стекла в окнах универмага «Клерис» расплавились, а аптека Хойта превратилась в бушующий ад. Жар был таким сильным, что груды угля, использовавшиеся для баррикадирования окон Главпочтамта, загорелись, а вода, которой покрытые сажей восставшие поливали уголь, только шипела, превращаясь в пар. На удалении языки пламени поднимались так высоко, что «небеса казались огромным рубином, свисающим с Божьего уха»[1774].

Внутри почтового редута чахоточный поэт Джозеф Планкетт, который все еще оставался безупречно одетым, со шпорами, саблей и драгоценными камнями на пальцах, радовался: «Это случилось впервые после Москвы! Впервые столица горит после 1812 года!»[1775]

Но после того, как загорелась крыша Главпочтамта, повстанцы поняли, что поражение близко. Коннолли получил тяжелое ранение в левую лодыжку, теперь в центр сцены вышел Пирс. Он был маленького роста, гордым и сдержанным, страдал легким косоглазием своих голубых глаз, и не был великим командиром. У него имелась офицерская шпага, но он едва ли мог разрезать ею буханку хлеба.

Пирс запретил использовать разрывные пули. Он был предан матери-церкви, матери Ирландии и собственной матери (в честь которой написал трогательную поэму в камере, куда был отправлен). Он ненавидел вид страданий и согласился с ними покончить. Поэтому во второй половине дня в субботу Пирс в фетровой шляпе с широкими мягкими полями и в длинном пальто, надетом поверх тонкой серо-зеленой формы, пошел сквозь «арену трагедии»[1776], которая напоминала, по словам одного свидетеля, огромный разгромленный римский амфитеатр.

Пирс безоговорочно капитулировал. Он обладал магнетизмом, но отталкивал, являясь Савонаролой ирландского освободительного движения. Теперь, зная, что будет расстрелян, поэт надеялся стать спасителем нации.

Вначале это казалось маловероятным. Когда восставших вели сквозь толпу, дублинцы ругались, плевались, бросали в них гнилые овощи и кричали: «Штыками их! Штыками!»[1777] Люди злились из-за разрушения их города, центр которого теперь, как говорили, превратился в руины в большей степени, чем Ипр, пострадавший от войны[1778].

Жители оплакивали мертвых — 300 горожан, а также 70 восставших и 130 британских бойцов. Среди большого количества слухов и рассуждений слышалось и некоторое сочувствие к повстанцам. Но если Пасхальное восстание являлось пропагандой из ствола орудия, то оно, очевидно, дало осечку. Если это был уличный театр, то у большинства зрителей представление вызвало отвращение.

Однако через несколько недель ситуация полностью изменилась. Хотя британцы рассматривали восстание, как удар ножом в спину, бессмысленно нанесенный во время падения Кута, они принизили его значение, считая обычным бунтом. Поэтому ответные меры, сами по себе суровые, но мягкие по стандартам Кромвеля, взявшего Дрогеду, или штурма Амритсара, казались в метрополии справедливыми. Однако ирландцы считали их жестокими и дикими. Они испытали еще большее ожесточение, когда выяснилось, что британцы убили пять гражданских лиц во время самого восстания. Один из убитых оказался пацифистом Фрэнсисом Шихи-Шкеффингтоном, осудившим восстание- благородную ошибку[1779].

Но генерал сэр Джон Максвелл, который ввел военное положение, считал, что не может показывать слабость— в частности, потому, что Китченер посоветовал ему расстреливать каждого десятого из арестованных[1780]. Он сказал Эсквиту: «Из-за серьезности восстания и его связи с немецкими интригами и пропагандой, в виду больших человеческих потерь и потери собственности, посчитал необходимым наложить самые суровые наказания на известных организаторов этого омерзительного мятежа»[1781].

Почти две тысячи подозреваемых диссидентов были помещены в тюрьмы и задержаны. Военные трибуналы, которые проводились тайно, приговорили девяносто человек к смертной казни. Приведение в исполнение большинства приговоров оказалось отсрочено. Один или два человека по счастливой случайности избежали этой судьбы (де Валера — возможно, из-за предполагаемого американского гражданства, а графиня Маркиевич — из-за того, что была женщиной; британцы осуждали казнь немцами медсестры Кавелл). Но между 3 и 12 мая 1916 г. пятнадцать восставших расстреляли, среди них — Пирса, Коннолли, Планкетта, Кларка и Макдермотта. Как неизбежно случалось в имперской истории, британские репрессии привели к фатальной реакции.