Розанна. Швед, который исчез. Человек на балконе. Рейс на эшафот - Пер Валё

Стрелки показывали тринадцать минут двенадцатого.

Первым полицейским из управления, который прибыл на Норра Сташунсгатан, был Гунвальд Ларссон.

Он сидел за своим письменным столом в управлении полиции на Кунгсхольмене и просматривал какой-то рапорт, в котором невозможно было разобраться, причем делал он это с отвращением и, наверное, уже в десятый раз. Одновременно он думал о том, когда же наконец эти люди пойдут домой.

В понятие «эти люди» входили среди прочих начальник Государственной полиции, его заместители, а также много разных руководителей отделов и комиссаров, которые после благополучно завершившейся демонстрации слонялись по лестницам и коридорам. Как только эти личности решат, что рабочий день удачно завершен, и уберутся, он сделает то же самое, причем как можно быстрее.

Зазвонил телефон. Он скривился и снял трубку.

— Ларссон.

— Это центральная диспетчерская? Патрульный автомобиль из Сольны обнаружил на Норра Сташунсгатан автобус, в котором полно трупов.

Гунвальд Ларссон взглянул на электрические настенные часы, которые показывали восемнадцать минут двенадцатого, и спросил:

— Каким образом патрульный автомобиль из Сольны мог обнаружить автобус, полный трупов, в Стокгольме?

Гунвальд Ларссон был старшим помощником комиссара стокгольмской уголовной полиции. Из-за тяжелого характера в управлении его недолюбливали.

Действовал он, однако, быстро и решительно и на место происшествия прибыл первым.

Он остановил машину, поднял воротник плаща и вышел под дождь. Красный двухэтажный автобус стоял поперек тротуара, пробив забор из стальной сетки. Передняя часть автобуса была смята. Кроме него Гунвальд Ларссон увидел черный «плимут» с белой крышей и белой надписью «Полиция» на дверце. Его габаритные огни были включены, а в конусе света от фар стояли двое полицейских в форме, с пистолетами в руках. Оба казались неестественно бледными. Одного стошнило прямо на его кожаную куртку, и он сконфуженно вытирал ее мокрым платком.

— Что здесь произошло? — спросил Гунвальд Ларссон.

— Там… там внутри много трупов, — сказал один из полицейских.

— Да, — добавил другой. — Вот именно. И много отстрелянных гильз.

— Один вроде бы еще живой.

— И один полицейский.

— Полицейский? — переспросил Гунвальд Ларссон.

— Да. Из уголовной полиции.

— Мы его узнали. Он работает на Вестберга-алле. В комиссии по расследованию убийств.

— Мы только не знаем, как его зовут. На нем синий плащ. И он мертв.

Оба патрульных говорили неуверенно, тихо, перебивая друг друга.

Вряд ли их можно было назвать низкорослыми, однако рядом с Гунвальдом Ларссоном они выглядели не слишком внушительно.

Гунвальд Ларссон был ростом один метр девяносто два сантиметра и весил девяносто девять килограммов. Он имел плечи боксера-профессионала в тяжелом весе и огромные волосатые руки. Его зачесанные назад светлые волосы уже успели намокнуть.

Сквозь шум дождя донесся вой нескольких сирен. Казалось, он доносился с разных сторон. Гунвальд Ларссон прислушался к ним и спросил:

— Разве это Сольна?

— Мы находимся как раз на границе, — хитро парировал Квант.

Гунвальд Ларссон перевел лишенный всякого выражения взгляд своих голубых глаз с Кристианссона на Кванта. Потом быстрым шагом направился к автобусу.

— Там… как на бойне, — сказал Кристианссон.

Гунвальд Ларссон даже не прикоснулся к автобусу. Он заглянул в открытую дверь и осмотрелся.

— Да, — произнес он спокойно. — Выглядит именно так.

Мартин Бек остановился на пороге своей квартиры в Багармуссене. Он снял плащ и шляпу, стряхнул с них воду на лестничную клетку, повесил в коридоре и только потом закрыл дверь.

В прихожей было темно, но ему не хотелось включать свет. Из-под двери комнаты дочери пробивалась узкая полоска света, оттуда доносились звуки радио или проигрывателя. Он постучал и вошел.

Дочь звали Ингрид, ей было шестнадцать лет. За последнее время она заметно повзрослела, и с каждым разом общаться с ней становилось легче. Она была спокойной, деловитой, достаточно умной, и ему нравилось с ней разговаривать. Она училась в последнем классе основной школы и успешно справлялась с учебой, хотя и не принадлежала к той категории, которую в его времена называли зубрилами.

Сейчас она читала, лежа в кровати. Проигрыватель, стоявший на столике возле кровати, был включен. Она слушала не поп-музыку, а что-то классическое. Ему показалось, Бетховена.

— Привет, — сказал он. — Ты еще не спишь?

Он осекся, поняв, насколько бессмыслен его вопрос, и подумал о тех банальностях, которые эти стены слышали за последние десять лет.

Ингрид отложила книгу и выключила проигрыватель.

— Привет, папа. Ты что-то сказал?

Он покачал головой.

— Господи, у тебя совершенно промокли ноги, — заметила дочь. — Там все еще льет?

— Как из ведра. Мама и Рольф спят?

— Наверное. Мама загнала Рольфа в постель сразу после обеда. Сказала, что он простужен.

Мартин Бек присел на край кровати.

— А он не простужен?

— Во всяком случае, мне показалось, что он выглядит совершенно здоровым. Но послушно улегся спать. Наверное, чтобы не делать на завтра уроки.

— Зато ты прилежная. Что учишь?

— Французский. Завтра у нас контрольная. Не хочешь меня проверить?

— Вряд ли от этого будет какой-нибудь толк. Французский я знаю плохо. Лучше ложись спать.

Он встал, а дочь послушно скользнула под одеяло. Он заботливо подоткнул одеяло и, уже закрывая за собой дверь, услышал ее шепот:

— Скрести за меня завтра пальцы.

— Спокойной ночи.

Он зашел на темную кухню и несколько минут постоял у окна. Казалось, дождь немного утих, однако это впечатление могло быть обманчивым, потому что окно кухни выходило на подветренную сторону. Мартин Бек попытался представить себе, что происходило сегодня во время демонстрации перед американским посольством и как напишут об этом завтра в газетах: назовут ли действия полиции беспомощными и неумелыми или охарактеризуют их как жесткие и провокационные? В любом случае без критики не обойдется. Будучи полицейским, он испытывал чувство солидарности по отношению к своим коллегам, и сколько он себя помнил, так было всегда. Однако в душе он признавал, что часто критика была обоснованной, если, конечно, не придираться к мелочам. Он вспомнил, что однажды вечером несколько недель назад сказала Ингрид. Многие ее одноклассники активно интересовались политикой, участвовали в митингах и демонстрациях, и большинство из них были крайне плохого мнения о полиции. Маленькой, призналась Ингрид, она гордилась тем, что ее отец служит в полиции, а теперь предпочитает не упоминать об этом. И не потому, что ей стыдно, а просто сразу начинаются споры, и от нее ожидают, что она возьмет на себя ответственность за действия всей полиции. Конечно, это глупо, но тут уж ничего не поделаешь.