Harmonia caelestis - Петер Эстерхази

Роберто передвигал фишки, бросал кость, делал, казалось бы, беспорядочные ходы, но всякий раз получалось, что вылетала красная фишка.

— Ну-ка, где у нас красные? Вот они! А ну, пошли вон! — И красные фишки слетали с доски одна за другой. — Вот вам! Пшли прочь! Надоели нам красные!

Мать с отцом наблюдали за этим со смехом.

— Мы тоже хотим!

И, включившись в игру, тоже принялись молотить красных. Этот «Mensch» по-венгерски называется «Кто будет смеяться последним?». В связи с чем отец пустился в рассуждения, почему у немцев эта игра называется так, а у венгров иначе. Запад, извечный победитель, может позволить себе смотреть на ситуацию глазами проигравшего, с беззлобным великодушием утешая его, проигравшего: не расстраивайся, мол, старина, ärgere dich nicht, это только игра, и вообще, счастье непостоянно, нынче ты проиграл, а завтра, может, и выиграешь. На первый взгляд вопрос, заключенный в венгерском названии, как будто не совсем ясен. Как будто это всего лишь невинное любопытство, попытка прикинуть: кто будет радоваться в финале? Но это не так! Вопрос этот — типичный вопрос проигравших, ибо лишь проигравший связывает все надежды с будущим — что было, то было, что есть, то есть, но когда-нибудь я посмеюсь над вами, посмеюсь от души, потому что по-настоящему смеется тот, кто смеется последним.

— Что-то, Матика, вы нынче разговорились, — с грустью сказала Мамочка. А Роберто расхохотался.

— Вот именно, старина! — вскричал он. — Ты прав! Кто будет смеяться последним? — Он с презрением отшвырнул от себя красные фишки. — Я! Мы! Последними будем смеяться мы, а не эта гнусная банда!

Отец по (дурному) обыкновению своему задумался.

— А что, разве все уже кончилось?

164

Через два с половиной года, в октябре 56-го, кое-что в самом деле кончилось, но смеяться особенно никто не смеялся (точнее, в конечном счете посмеялись «они»); красные фишки действительно слетали с доски, как это нам демонстрировал когда-то Роберто. Мы в то время — уже и еще — жили в Чобанке; место жительства спецпоселенцы могли уже выбирать свободно (отмененное когда-то, в XIX веке, крепостное право, было снова отменено), но исключением был Будапешт, поскольку в столице требовалась прописка, и проблема состояла как раз в том, что спецпоселенцев оттуда в свое время выселили, так что не будь этой мелкой проблемы, то и не было бы никаких проблем.

Когда в мае 1954 года мы впервые ступили в полуподвальное, вечно темное помещение в Чобанке, где вдоль стен приходилось расставлять тазы, которые к вечеру наполнялись водой — об этом я думал впоследствии с особой гордостью, полный таз был мерой страдания и нужды, — в дверях нас ждала Мамочка; вцепившись с обеих сторон в отца, мы замерли на пороге, ошарашенно глядя в комнату, заполненную сказочными игрушками: посередине восседал говорящий (облезлый слегка!) медвежонок, рядом лежал настоящий резиновый мячик в горошек, а кроме того — он оказался потом самой лучшей игрушкой — поезд из пустых (желтых, датских), леской связанных баночек из-под сардин; его можно было возить по опилкам и по песку, в результате чего возникали рельсы, которых затем уже приходилось придерживаться (свобода и несвобода: невероятное ощущение!).

При виде подобной роскоши, а также торжественных лиц родителей мы решили, что пришло Рождество. Правда, было тепло, но нас это не смущало, нас смущало отсутствие елки. А где елка? — раздраженно оглядывались мы по сторонам. Мать как раз закончила стирку и развешивала белье на ели, как раз напротив окна: цветные рубашки, трусики, красные, синие, желтые, белые маечки.

— Да вот же она! — показала она на ель.

Мы с братишкой переглянулись. Слово взял я.

— В таком случае, Мамочка, передайте, пожалуйста… Боженьке, что он мог бы поставить елку в комнате, как положено!

Но ведь она такая большая, красивая.

Это верно, но Боженька все равно мог бы продумать этот вопрос заранее.

Но ведь у нас еще никогда не было такой огромной елки.

Это верно, но все же нам непонятна подобная безответственность Боженьки.

Тут отец хрястнул кулаком по столу, на котором еще долго-долго дребезжали приборы. Ему было тридцать пять; земную жизнь пройдя до половины, он очутился в сумрачном, беспросветном лесу.

165

Поначалу в течение одного сезона он арендовал бахчу в производственном кооперативе «Красная Звезда», что в Бекашмедере. На бахче мы видели сказочные землянки! Даже в палящий зной в них было прохладно. Казалось, бахчевники отрыли их ради забавы, они походили на песочные городки, только интересней, потому что в них можно прятаться. Пали Надь, «дух-искуситель моего отца», был его напарником. Как любила выражаться Бодица, они «частенько дерябали». Дерябали, как же я не любил это слово! Дядя Пали любил пошутить. Во рту у него торчал большущий, сверкающий золотой зуб.

— Вот где клондайк-то!

Мы не верили, что ему столько же лет, сколько Папочке, видно было, что он намного старше. От него тоже все время разило палинкой.

После бахчи Папочка был подсобным рабочим Будапештского дорожноэксплуатационного предприятия. Дорожником! Это слово нам нравилось, мы даже гордились и всем говорили, что он дорожник! Наш Папочка не кто-нибудь, а дорожник! Дорожник — это не подорожник, это совсем другое, что-то вроде ковбоя, который свободно кочует по белу свету и присматривает, ухаживает за дорогами, как за лошадью, муракезом или чистокровной арабской, цок-цок-цок, временами похлопывая их по холке, не балуй, не балуй, Буланка! Наш отец строил шоссе на Помаз и подъездную дорогу к Чобанке! Вообще-то, не строил, но ухаживал за ними, чинил, заливал выбоины асфальтом, поправлял по краям бровки, выкашивал траву в кюветах, словом, делал все, что положено.

Иногда, если он работал поблизости, мы с братишкой за ним наблюдали (без разрешения). Итак гордились, глядя, как он, полуобнаженный, разравнивал битум, все тело было в грязных разводах, иногда кто-нибудь из работавших рядом вдруг орал на него: граф, ебёнытъ, опять все запорешь на хер! спина его блестела от пота, лоб тоже, время от времени он отирал его кистью руки и поправлял очки, полуголый профессор, по нему было сразу видно — человек ученый, да и сильный, к тому же дух и сила совсем как у древних греков, о которых читала нам Мамочка, потому что самим нам читать не хотелось, все равно мы будем дорожниками, как наш Папочка, так зачем нам читать, в крайнем случае наденем очки для учености, о, многохитрые Одиссеи, слышали мы, но настаивали на своем, хотим класть асфальт, и тогда наша мать расплакалась, видно, что-то не так поняла, а мы рассмеялись, и равновесие было восстановлено.

В детстве мы часто видели плачущих взрослых.

Случалось, что вечером он не приезжал домой, потому что работали слишком далеко или «диспетчера подводили», забыв прислать грузовик за рабочими, и тогда ему приходилось спать в бытовке. По сравнению с землянкой бытовка казалась нам не такой занятной, но зато ее можно было перевозить. Дом на колесах!