Вирусный маркетинг - Марен Ледэн

И никогда — обращаясь ко мне.

Но я знаю, что его заронили в мое сознание враги Ваала, чтобы отвратить от миссии. Папа научил меня не доверять плохим мыслям.

Центр: вот слово, которое подходит для меня на данный момент.

Я становлюсь центром красной комнаты, центром дома и его активности, центром экспериментов и папиного внимания.

«Центром всего».

Папа не использует это слово, он чаще называет меня «воительницей», но я знаю, оно подходит идеально. Мне нравится представлять, что всё вращается вокруг меня. У меня складывается такое впечатление, когда папа говорит о важности моей миссии. Он говорит, что многие другие люди работают сейчас для меня. Я не тоскую по тому времени, когда жила в калифорнийском доме, где меня оттесняли в сторону, как какой-то мешающий предмет. Я важна для папы и чувствую это. Я становлюсь все важнее и важнее.

Я центр.

В уютном замкнутом мирке красной комнаты папа становится то преподавателем, то тренером, то сиделкой, то поваром. Еще он помогает мне приводить себя в порядок, расчесывает и закалывает волосы, моет меня мылом, запах которого мне ненавистен, одевает и раздевает. Всегда молча. Словно это какая-то церемония. Состоящая из мелочей механическая повседневная церемония, исполнению которой я должна подчиняться, не проявляя ни малейшего признака недовольства, — иначе получу строгий выговор, удар в спину или поясницу.

Единственная известная мне реальность: папа и красная комната. Все, что я знаю, я знаю от него. Все, что я делаю, я делаю для него.

И горжусь этим. Горжусь, что он доволен мной. Горжусь, что в его глазах светится удовлетворение, когда я хорошо выучиваю и понимаю его уроки. Когда после особенно трудного объяснения он заявляет мне:

— Мы на верном пути, Иезавель!

Я ценю то, что, желая вознаградить меня, он приносит из своей библиотеки какую-нибудь книгу с гравюрами или фотографиями. Больше всего я люблю книги, где рассказывается история Ваал-Верифа и Астарты. Это великолепные издания, часто весьма тяжелые, в кожаных переплетах, с богатыми цветными иллюстрациями, на которых изображены боги, сражающиеся с драконами и людьми. Папа говорит, что они бесценны и листать их страницы — привилегия. От этого мне становится еще приятнее. Чудесные рассказы в них прерываются фразами на непонятном языке, состоящими из замысловатых знаков, геометрических форм, мудреных завитков и петелек, выведенных красными чернилами. Папа обещал обучить меня этому языку — языку Ваала. Он говорит, что скоро я буду готова, но пока мне недостает некоторых знаний, чтобы читать его.

Иногда я дрожу от страха при мысли о том, что мне предстоит узнать.

Папа говорит, что бояться — нормально. Что страх — это стимулятор, необходимый для выполнения того, что мы должны выполнить. Конечно, его ласки во время туалета или ночью, в постели, приятны — и, расточая их, он не устает повторять это, — но все же я всякий раз чувствую покалывания в шее и спине. По мере того, как ласки усиливаются, покалывание превращается в глухую боль, переходит в живот и грудь. Я молчу, стиснув зубы. Папа не хочет, чтобы я разговаривала, пока он мной занимается. А потом боль превращается в страх. Страх, который сковывает меня и помимо воли заставляет дрожать всем телом. Страх, который становится особенно мощным и леденящим во время уроков, касающихся вопросов пола и тела: моего пола и моей миссии или моего тела и искусства соблазнения.

Сколько бы человек-в-сером ни уверял меня, как бы мягко ни говорил со мной, иногда он бросает такие взгляды, от которых меня тошнит.

Я не осмеливаюсь сказать ему об этом.

Он тратит столько сил, чтобы сделать меня совершенной.

Порой мне хочется положить всему этому конец. Из-за страха, конечно, и из-за папиных взглядов, но еще и из-за холода, который охватывает меня, когда дневная работа закончена и я остаюсь одна. Одна в ожидании того, что Астарта, моя мать, заговорит со мной, убаюкает нежным голосом.

Но Астарта не приходит.

Хотя папа говорит, что его она навещает каждый вечер.

Эта несправедливость леденит мою душу.

«Почему же она не приходит?»

Я так нуждаюсь в ней, в ее совете. Я ведь прилежная ученица. Но может, я еще слишком несовершенна? Мое тело наверняка еще недостаточно очищено, несмотря на ласки, которыми папа стирает следы, оставленные многочисленными врагами Ваал-Верифа. Может, богам Навуфея все-таки удается запятнать меня, когда я невнимательна?

Папа стоит сзади. Он гладит мою спину кончиками пальцев. Мне холодно.

Я молчу.

РОМАН,[23]

9 октября 2007

У Натана болит голова. Два дня он почти не спал. Несмотря на то что сегодня утром, около 5 часов, он проглотил две таблетки аспирина, кто-то стучит по голове кувалдой с силой и методичностью кузнеца.

Он ненавидит посещения кладбищ, тем более когда приходится хоронить друга. Кладбище в Романе особенно мрачное. Семья, пара чехословацких эмигрантов, приехавших сюда в семидесятые годы, оплакивает свое горе. Когда служащие опустили гроб в могилу, мать начала выть. Она укрылась в объятиях мужа, огромного мужчины с толстыми ручищами. Александр был единственным сыном.

Натан обхватывает голову руками.

Аттила немного опоздал, в глазах пустота. Он до сих пор в шоке от своей находки и от полицейских допросов, длившихся два дня. Подозреваемый № 1, распорядок дня, алиби, страна происхождения, сколько времени прожил во Франции, профессии родителей — он только это и слышит с тех пор, как обнаружил труп в квартире, которую они снимали вдвоем на улице Бак, в самом центре Гренобля.

Он никак не оправится от этого.

Полицейский офицер, считавший себя на редкость проницательным, даже поинтересовался у Аттилы, не румын ли он. Гренобльская муниципальная политика зациклилась на цыганах.

В результате они мерещатся фликам повсюду, и так как последние не отличают испанских и румынских цыган от чешских студентов, Аттиле пришлось выдержать несколько часов особо строгого допроса. Они в конце концов выпустили его из комиссариата: с одной стороны, потому что на момент совершения убийства он уже битый час стоял в очереди в отделе семейных пособий, с другой — потому что настало время полдника, и флики проголодались.

Один инспектор, который был не таким безнадежно ограниченным, как остальные, спросил, чем Александр занимался перед смертью.

В ответ на молчание Аттилы он пробормотал только:

— Мне жаль.

Их оправдывает то, что искромсанный ножом труп привлекает слишком много внимания. Он портит общую картину. Такое нечасто случается с докторантами. Около цыганского лагеря, между свалкой и автомагистралью — еще ладно, но в центре города — это уже форменный беспорядок. Должно быть, местным фликам досталось по первое число. Наверху началась паранойя.