На острове Буяне - Вера Галактионова

– Ну, привет ему передавай! Витьку… А я к Ильшину иду, – говорил невидимый Макарушка уже издалёка.

– Насчёт чего? – ласково кричала ему в слепой снежной пустоте Бронислава.

– Насчёт фи-нан-сиро-вания!

– Так он, поди, не да-а-аст!

– Даст! Договорились! Общее районное собрание про дружину всё решило! – долетало из пурги. – Подписать осталось. Дело-то святое… Яблоньки прикрыли, а людей не прикроем? Прикроем! А то какие мы хозяева у себя будем? Да никакие!

– Ладно, коль то! – кивала и кивала ему, невидимому, Бронислава со своей стороны клумбы. – Ладно! В добрый час!

И не сильно верила: «Неужель и к нам кто сунется? Себе на погибель?..» А потом улыбалась, пряча лицо в воротник: «Ну, пускай, пускай попробуют. Не плутали они ещё в наших-то лугах. В прорубях вверх ногами не бултыхались, эксплуататоры. Процведают, значит, лиха… Нет! У нас места строгие – у нас не больно-то: не забалуешь».

После времени Бронислава вдруг обеспокоилась. В прошлый раз Макарушка сказал: «Витьку вашему взвод даём! Решили». А в позапрошлый про отделение написать велел, размышляла она. Теперь что-то про роту говорит… Это понижают Витька, иль повышают всё время?

Однако Макарушка, с красной папкой подмышкой, сделавшись видимым на миг, уже толкал плечом дверь Сельхозуправления. И снежная пыль взвилась снова до самого неба.

– У Антона спрошу, – утирала она ладонями лицо, мокрое от снега, словно умывалась. – Он отслужил, понимает… А вьюжит-то как! Прямо света не видать. Ух! Сижу как в стакане с молоком.

Бронислава пригорюнилась и ссутулилась снова. «Вот, мужняя жена я опять, повторно, не вдовая никакая. Макарушка-то и не знает… Ладно, пускай люди ему про меня скажут. А он пускай – удивится».

И тут же осердилась на себя: «А чего ему замужество моё? У него жена вон какая. Фельдшерица всё же учёная: в халате в белом. С хлястиком… Нет, что уродилась бабёнка, то уродилась: вся больница, конечно, в неё влюблённая, – грустно радовалась Бронислава за фельдшерицу. – И женихов у ней на койках разложено со всего района – полно. Рядами. С любой болезнью выбирай: какая больше понравится… До сорока лет всё как девка красная она! Хоть и бледная, без румянца… И училась на четвёрки, и мух в учебниках не рисовала… Сроду положительная она была! Не отрицательная».

– Да у нас дети вот-вот поженятся! – спохватившись, одёрнула она себя со всею строгостью. – Разлыбилася ему, давно женатому, до маленького язычка, до самых кутних зубов… Ну, чудная. В школе лыбиться-то надо было, когда вместе училися! А не мух рисовать до самого звонка…

Но опять Брониславе было неловко за себя: и что уж так она навстречу-то всем летит, и душа её летящая не знает ни оглядки, ни окорота? Не хитрая какая-то душа досталась! Беда, да и только…

Тем временем вся метель прилегла вдруг к земле. Она змеилась понизу, посвистывая. А Витёк снова победно махал с фотографии полосатой косынкой.

– Вот и породнимся, может, с Макарушкой, – грустно качала головой Бронислава. – Ой, как ножи-то по сердцу тогда заходят! Батюшки-светы, боюсь я что-то. Иль ничего, притерплюся?.. А, притерплюсь: у меня свой теперь есть! Городской. Образованный всё же. И с фасоном он. Не так себе.

Она посидела смирно, глядя на Витька. Потом спросила его негромко:

– Вить! Другую, может, найдём? А? Торопиться-то зачем? Видишь, время военное и у нас настаёт… Ну, чего ты в эту упёрся? Не ещё в какую? И что она тебе, мёдом что ль намазанная, Ксенечка-то Макарова?.. Ты послужи пока что, послужи! А там тебе, может, командир какой опытный и подскажет. Мол, эта штучка-то бабья – она ведь у каждой есть, не у ней одной. Все девки с ними, с такими штучками, на каблуках по шоссейке бегают. И у всех они, штучки, одинаковые, у всех – не плохие: как орденские подушечки… Женись ты хоть на какой, не прогадаешь!

Вот так бы вот в армии Витьку кто-нибудь объяснил. По-военному. По-культурному. Так, чтоб он приостыл.

Бронислава вздохнула было с лёгким сердцем. И прищурилась тут же насторожённо: а вдруг чужую из армии привезёт? С крашеной головой? Ух, как сядет она у окошка, да как начнёт ногти пилить, с утра и до вечера! Рашпилем-то своим. Курящая какая-нибудь. Надымит, хоть топор вешай…

И она увидела, как на яву: вот и потолки в её доме – не белые, а закопчённые, будто в бане чёрной. И содрогнулась Бронислава от ногтевого несусветного скрежета. И поморщилась от резких запахов из пузырьков, перебивающих вокруг все запахи чистоты и свежести.

– …Нет уж, лучше тощая, да буянская! – решила она раз и навсегда, ударив себя кулаком по колену. – Я ведь всё перетерплю, любое родство и даже разлюбое. И Макарушке улыбаться отучусь. Пускай женятся!.. Ох, только бы теперь этот самый командир с пути бы мне Витька не сбил! Вот чего. А то как наплетёт ерунды всякой. Про орденские-то подушечки… Командиры, они ведь какие опытные есть, по бабьей части! Даже чересчур. Парнишкам-то молоденьким разве это на пользу – знать?

Потом, поглядывая на двери Сельхозуправления, Бронислава приободрила сына – насчёт дружины:

– Ну, воевать в Буяне, если что, надо будет сильно, да недолго. Тут сама земля наша их съест, денежных-то аспидов этих! Со всеми потрохами. А мы ей поможем. Все поможем, Вить! Даже не сомневайся. У нас и старухи-то – вон, какие жилистые!.. Не считая Корбейничихи, конечно. Нюня она и есть нюня. А остальные – все стреляют, как надо!..

И, разобравшись во всём, Бронислава стала сидеть бездумно, как барыня, – отдыхаючи полностью на дне метели, кружащей до небу. А когда сильно жмурилась от снега, то белое движенье становилось похожим на холодный яблоневый цвет, накидываемый на неё ветром щедро, охапками.

Кеша вышел вскоре, довольно потирая подбородок. Он натянул вязаную шапку с важностью. Затем сказал, торжественно разводя руками, с того самого места, где стоял недавно Макарушка – через белую, будто творожную, клумбу:

– Надеюсь, ты не забыла, что сегодня день нашей свадьбы? Если мне не изменяет память, мы отныне муж и жена!

Он поиграл оттуда бровями для завлекательности. И тогда, ни о чём не спрашивая, Бронислава встала и повела его в магазин. Она купила три бутылки белой: чтоб и для Нины с Антоном. А потом ещё одну: на опохмелку без бражки. И Кеша засунул их все во внутренние карманы своей куртки, отчего живот его стал казаться огромным и кривым.

Придерживая бутылки обеими руками, в безлюдном переулке Кеша начал приплясывать в метели и напевать, дурашливо заглядывая в глаза Брониславе:

<s>«Остался у меня

<s>На память от тебя

<s>Портрет твой, портрет

<s>Работы Павло Пикассо!..»

И всё поигрывал бровями, притопывая в такт. А Бронислава шла с ним под руку, рядом, и смеялась, и ей было хорошо так идти, щурясь от снега, всё время сбиваясь с шага, поскальзываясь и приноравливаясь к Кешиным рывкам и остановкам.

– Это художник такой был, Пабел Пикассо, – с удовольствием пояснил он. – То есть, Павел. Тьфу ты, Павло! Да, Павло… Ты его не знаешь.