Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монемарано

Я подписал ей книгу: Шэрон, с наилучшими пожеланиями и восхищением.

Я писал в своем блокноте о девушке в автобусе. Я описывал ее ресницы и старался думать о них время от времени, особенно тогда, когда старался превратить негативное в позитивное.

Но было невозможно думать о ее ресницах, не думая об ожогах, нельзя было представить себе одну половину ее лица без другой, и в конце концов я выдрал этот лист из своего блокнота и решил, что лучше всего будет вообще о ней не думать.

Я спал, засунув блокнот под подушку. Я носил его с собой в школу. Я прятал его в своем шкафу, вместе с отцовской пепельницей и его последней пачкой сигарет.

В блокноте было четыре раздела: Правила, Знаки, Доказательства и Позитивные Мысли.

Я не хотел, чтобы его нашла мать.

Клееный, не на пружине, которая могла бы со временем раскрутиться и порезать палец. Карандаш, а не ручка, на случай, если я сделаю ошибку.

Я сильно налегал на грифель, и порой не удавалось стереть ошибку полностью; иногда ластик был грязным и портил все еще больше, и мне приходилось покупать новый блокнот и переписывать в него все записи из старого.

Ветреным ноябрьским утром через неделю после того, как минул год, моя мать повязала желтую ленту вокруг дерева перед нашим домом. Многие из наших соседей сделали то же самое – десятки желтых лент, их длинные концы хлопали по ветру. Я знал, почему – я видел заголовки в газетах, которые разносил, – но мне нравилось делать вид, что эти ленты повешены для моего отца, чтобы он вернулся .

Я дошел до автобусной остановки, и все было желтее желтого, и я думал, как здорово было бы оказаться похищенным и взятым в заложники, чтобы тебя какое-то время удерживали где-то, чтобы боялись, что ты умер, чтобы такое множество людей скучали по тебе, а потом вернуться. Это было бы самое близкое к тому, чтобы восстать из мертвых. Это было бы как умереть, не умирая.

Через 444 дня, 222 раза по 2, заложники вернулись домой.

Один за другим они спускались по трапу самолета, махая руками. У некоторых мужчин были бороды, и я решил тогда – я еще учился в школе, – что когда смогу, непременно отращу бороду. Борода означала, что тебя долго не было; борода означала, что тебе не позволяли бриться; борода – и Иисус тоже был доказательством этого – означала, что ты страдал.

Один за другим они выходили из самолета, но ни один из них не был им .

* * *

Еще одно правило было такое: не наступай на трещины в асфальте, когда разносишь газеты, не позволяй продуктовой тележке переезжать через трещины, потому что «электричество считается».

Мне приходилось нажимать на ручку тележки всякий раз, чтобы приподнять передние колеса над трещиной, затем приподнимать ручку вместе с задними колесами, чтобы они миновали трещину, а потом переступать через нее самому. Если я задевал трещину, я должен был вернуться – миновать трещину в обратную сторону, – а потом попытаться снова.

Да, продвижение было медленным, но время, сэкономленное на том, что не нужно было возвращаться и все переделывать, стоило того времени, которое было потрачено, чтобы не допустить изначальной ошибки.

Я должен был вставать до петухов. Под глазами у меня появились черные круги, почти такие же трагические, как борода.

Постепенно это превратилось в мышечную память. Я почти никогда не наступал на трещины.

И вопрос был не в том, чтобы не сломить спину матери; речь шла о чем-то гораздо большем. Это нужно было делать, чтобы удерживать Землю на ее орбите вокруг Солнца, а галактику – на ее траектории через всю вселенную; это было связано со всем, что могло пойти не так, если я пойду не так, с катастрофами большими и малыми, о которых я старался не думать.

Было еще одно правило: не читай заголовки. Заголовки почти никогда не бывали позитивными, и с большей вероятностью были негативными, чем нейтральными.

И еще одно правило: если ты совершил ошибку и прочел негативный заголовок, перепиши его позитивно.

Женщина спасает детей и себя. Трое спасенных на пожаре в Бруклине. При крушении самолета никто не погиб. Обезглавленное тело не было найдено в баре «Топлесс».

* * *

Спасибо за солнечное утро. Спасибо за облачко моего дыхания в холодном утреннем воздухе. Спасибо за все, что сегодня и каждый день впредь и вовеки идет хорошо для меня и для каждого. Спасибо за машину, которая только что проехала мимо, с номерами такими же, как инициалы моего отца и его дата рождения – ГДН512, – спасибо за этот намек, как раз когда у меня зудело все тело и волна грозилась накрыть меня с головой.

Были знаки, намеки от вселенной, что я не одинок, что я следую правилам, обдумываю позитивные мысли.

Однажды утром мимо меня проехал мусоровоз, когда я толкал свою тележку мимо кладбищенских ворот, в каких-нибудь девяноста метрах от могилы отца. Жирные буквы граффити на борту грузовика гласили: Все это в твоей голове .

Позже в тот же день я сидел в туалете в школе, не потому, что мне понадобилось в туалет, но потому, что мне нужно было уйти из класса, вырваться оттуда: мальчишка, сидевший рядом со мной, ковырялся в носу, а его парта касалась пола, а пол касался моей парты, а моя парта касалась меня. У меня стали зудеть губы, а руки превратились в желе, и когда я поднял руку, чтобы попросить разрешения выйти в «лаваторий» – много лет был уверен, что он называется «лаборатория», – я как будто держал тяжелый набивной мяч (в ту неделю мы как раз пробовали заниматься с таким в спортзале), и учитель ответил: «Хорошо». Я знал, что в этом нет ничего хорошего – я отпрашивался в туалет чаще, чем любой другой ученик, – но все равно вышел. Я уселся на сиденье унитаза, и тут осознал, что парта этого мальчишки касалась пола, а пол касался туалета, и даже если бы я встал на унитаз, я все равно что касался бы этого мальчишки, и я отвел взгляд в сторону и увидел на стене надпись: « Все это в твоей голове, болван ».

Тем вечером, лежа в постели, я услышал, как полицейский из сериала, который смотрела моя мать, крикнул: «А ну прекрати! Все это в твоей голове!»

В иные дни – я помню их до сих пор – казалось, что мир слышит каждую мою мысль. Я хотел, чтобы было место в автобусе – мне не нравилось касаться висячих петель, – и место находилось. Я хотел, чтобы кто-нибудь другой дернул за шнурок звонка – я не хотел его касаться, – и кто-то дергал. Я хотел, чтобы тучи разошлись, – и они расходились. Я не хотел идти в спортзал – и учитель заболевал. Я думал о какой-нибудь песне – и эту песню передавали по радио. Я думал о птичке синешейке – и синешейка садилась на низко нависшую ветку нашего дерева.

Однажды, когда я возвращался домой из школы, навстречу мне шел квадратный человек в армейской куртке. Джинсы на нем были мешок мешком и длинные не по росту. Он разговаривал сам с собой, но смотрел на меня.

Картинка в моем разуме, как этот человек бьет меня – мгновенная вспышка. Я должен был разминуться с ним, чтобы добраться до метро. Мне не хотелось переходить улицу, чтобы потом переходить ее обратно, хотя именно это велела мне делать мать, чтобы избегать людей, « которые выглядят как-то не так ».