Дикие цветы - Хэрриет Эванс

Примерно через две недели после того, как его привезли сюда, Энт открыл глаза и посмотрел через проход, но не увидел Черри. Он смутился: он плохо спал, кошмары сковывали его, как цепи, и он просыпался с криками на матрасе, вымокшем от пота и мочи. Кровать Черри была аккуратно заправлена, а новые простыни и колючие одеяла, по-видимому, ждали кого-то еще.

– Где Черри? – спросил он у Руби.

– Ты что, не видел? – Она читала комикс, а теперь взглянула на него поверх с жалостью во взгляде.

– Нет. Куда она исчезла?

– Бедняжка умерла ночью. Разве ты не слышал, как она кричала, пока они не пришли за ней?

Энт сглотнул и еще раз посмотрел на опустевшую кровать.

– Я… я, должно быть, спал.

– Конечно, ты спал, но, даже несмотря на весь шум, который ты обычно производишь, я была уверена, что ты…

– Неужели она была так больна? – Он уставился на подоконник высоко над кроватью Черри, где сидел его мишка.

– Конечно, была. У нее кожа посинела. Шрапнель попала ей в ногу. – Руби не отличалась сентиментальностью. – Они отрезали ее прошлой ночью, и это была последняя надежда. Сестра сказала, что она умерла во время операции. – Руби с удовлетворением покачала головой. – Сердце остановилось.

Колин, толстый нытик, лежавший с другой стороны от Руби, быстро заморгал:

– Заткнись, Руби!

– Пожалуй, это даже к лучшему, – продолжала мудрая не по годам Руби. – Куда бы она делась?

– Я сказал, заткнись, Руби, иначе сердце остановится у тебя! – сказал Колин яростно. – Просто заткнись!

– Но ведь это правда! – Руби заговорщически повернулась к Энту. – Никто так и не пришел за ней, верно? Никто ее не навестил. – Внезапно она умолкла. – Я имею в виду…

Энт снова откинулся на подушку, отвернувшись от нее. Он редко бывал груб, его мать умела прививать отличные манеры, но он больше не мог заставить себя слушать.

– Прости, Энт, – сказала она. – Я просто сказала это, потому что она… Прости.

Прости.

Вдруг двери в конце длинной комнаты с грохотом распахнулись. Кое-кто из детей поднял глаза, но Энт впервые-нет. Он услышал приближающиеся шаги. Его израненная нога снова заныла от того, что он пошевелился – корки саднило каждый раз, когда его поврежденная кожа натягивалась под грубыми простынями, – ион почувствовал, как один из струпьев раскрылся. Шаги стали громче. Он улыбнулся, когда мимо процокала каблуками сестра Эйлин, а за ней – незнакомая дама в серой куртке. Они обе подошли к кровати в дальнем конце комнаты.

– Джон? – сказала сестра ледяным голосом. – Миссис Хейверс здесь, чтобы отвезти тебя в новый красивый дом. Садись, дорогой. Нет, нет, будь добр, не плачь. Давай-ка одевайся.

Никто не придет за ним. Теперь он понимал это, даже если другие не понимали.

Папу убили всего на второй месяц войны. Из-за того, что не было боев и никто не умирал, люди начали называть события сороковых годов Фальшивой войной, отчего Энту стало странным образом легче – только Филип Уайлд умер по-настоящему, когда его самолет сгорел во время учебного полета в Ньюквее, только его отец, инженер и авиационный штурман, погиб на месте.

– Филип Уайлд был героем, – сказал представитель Королевских военно-воздушных сил Великобритании, наведавшись к ним, чтобы сообщить о случившемся. – Не волнуйтесь, он не страдал – он так и не понял, что происходит.

Мама и Энт даже смеялись над этими словами, когда вояка ушел.

– Уж я бы точно сообразила, что происходит, если бы мой самолет превратился в огненный шар, – острила мать, закуривая и вливая в себя остатки джина.

Смеяться над случившимся было ужасно некрасиво, но они все равно это делали-капеллан КВВВ, пришедший на следующий день, сказал, что всему виной шок.

– Вот черт, и я! – вторил матери Энт, обхватив руками колени. Он не мог перестать смеяться, он захлебывался весельем, он просто булькал от хохота. – Уж я-то бы отлично понял, если бы сгорел живьем!

– Не чертыхайся, милый!

И даже глядя, как умирает его мать; даже видя лужицу рвоты, оставленную чистеньким до скрипа новичком-добровольцем Группы противовоздушной обороны, который взялся за него первым, бросив мать позади-половина ее тела была оторвана; даже когда они вытягивали его из-под груд кирпичей, труб и тряпок, развевающихся на летнем ветру, – жалких остатков того, что некогда было домом его семьи, Энт не мог перестать шептать: «Уж я-то бы отлично понял, если бы сгорел живьем!» Он был уверен, что ему просто необходимо продолжать говорить это, продолжать шутить-мама ненавидела серьезных людей. Да, одна из медсестер ударила его на следующий день, и он понял, что не должен говорить это вслух. Да, они пришли к нему и сказали, что он пропустил ее похороны, и он начал задаваться вопросом, правда ли это, что она не вернется. Но только когда умерла Черри, он впервые понял по-настоящему: все, что он видел той ночью, было взаправду, это – его жизнь, не морок, не фантазии с картинок, из детских выдумок или кошмаров.

Прошел месяц с тех пор, как он прибыл в больницу, и июль уже почти уступил место августу, когда ему впервые приснилась мама и их маленький домик с красной дверью в Камдене. Во сне он видел ее идущей из крохотного садика – все еще смеющейся над чем-то, и чей-то голос, ясно и твердо, сказал ему: «Дома больше нет. Ее нет. Отца нет. Отныне ты сам по себе». Потом эта сцена и люди, участвующие в ней, пропали, распались, как кусочки магнитного театра, который родители подарили ему на Рождество в прошлом году. Фасад дома, персонажи на сцене, декорации – стены гостиной с фотографиями и радио – все это исчезло, умчалось в никуда, как бумага на ветру. Годы спустя, уже взрослым, он вспоминал об этом осознании как о худшем моменте своей жизни. Часто он думал, что все его несчастья проистекали именно из этих горестных дней – тьма ждала его и, заполучив однажды, уже не желала отпускать. До самого конца своей жизни он боялся темноты.

А потом однажды пришла она.

Энт сидел и читал книгу о затерянных сокровищах Центральной Африки, лениво ковыряя корки на ногах- доктора грозились связать ему руки, чтобы он не делал этого, и не понимали, не желали понимать, почему он продолжал и почему получал такое удовольствие, глядя на то, как струпья вырастают вновь и вновь. В окне над головой Энта громко жужжала синяя мясная муха. Он мог слышать детей, играющих на улице-тех, кто уже достаточно выздоровел, чтобы играть. Забавы были тихими, не похожими на ту уличную возню, которую устраивали дети у его дома.

Стояло лето. Интересно, чем занимались его друзья? Он не знал, чем можно заниматься летом, когда идет война. Забавно, если задуматься. Энт снова попытался улыбнуться, но не смог.

К тому времени он испытывал облегчение каждый раз, когда раздавались шаги и оказывалось, что пришли не за ним. Лучше уж было страдать, чем рассчитывать на что-то большее. Вот почему Энт превратил свое лицо в маску безразличия, думая, как гордилась бы им мама, и улыбнулся женщине, идущей по коридору. Женщина была одета в разнообразные оттенки коричневого и черного – коричневые ботинки, блузка с высоким воротом и длинная коричневая шелковая юбка в складку – все увенчано замысловатым бархатным жакетом с узором в виде павлиньих перьев.