Восемь-восемь, или Предсвадебный марафон - Валентина Седлова

— А жена ваша?…

— Скоро год как умерла. Тихо, во сне. Никто не ожидал. Просто сердце остановилось, и все.

— Простите.

— Да ничего, ничего. Сейчас я уже пообвык один быть. Это сначала трудно было, от тоски волком выл. Мы с моей Танюшей очень дружны были. Как познакомились, так и не расставались, можно сказать. Она со мной все Севера прошла, когда я служил, двоих детей мне подарила. Сюда со мной поехала, когда мы решили на природу податься, а квартиру нашу детям оставить. И ни разу меня ни в чем не упрекнула. Даже когда в доме краюшки черного хлеба не было, а все наше имущество в паре чемоданов помещалось. Душевная была, мудрая. И красивая. Мне ее очень не хватает.

— Это она на фотографии?

— Да, это мы за две недели до свадьбы. Она только-только техникум закончила, а я старшего лейтенанта получил. Вообще, Танюшка у меня ух веселая была! Так пошутить любила! Как-то поселили нас в офицерское общежитие в один блок еще с одной семейной парой. Ну, блок — это вроде двухкомнатной квартиры, только маленькой и без кухни. Мы в одной комнате, они в другой. И вот, пожаловалась Танюше соседка, что муж ее обижает, гоняет, как новобранца какого, кричит на нее. У нее уже что ни день, то истерика. Совсем бедную довел. И вот Танюшка моя решила его наказать. А как? Перед начальством он себя хорошо зарекомендовал, хотя втихаря его и недолюбливали: уж больно выслужиться любил. Вот она и решила одну каверзу устроить. Когда сосед домой пришел, с ведома жены его пальто стащила, и все пуговицы с нашей символикой спорола. А вместо них нашила пуговицы, которые в железнодорожных войсках носили. Потом соседка ей втихаря остальную форму вынесла. Таня за вечер и ее обработала. Потом бабоньки все обратно положили. И вот утром этот субъект идет на службу. Сначала вроде все в порядке было, никто ничего не заметил, но уж потом… Такая буря началась, по первое число мужику досталось. Он домой к жене, мол, ты чего натворила? А она руками разводит, мол, ни при чем я, целый день от тебя не отходила. И правда, доказать ничего нельзя. Так и отстал.

— И что, так и не догадался, кто это сделал?

— Нет. Но с женой стал себя аккуратнее вести, видимо, все-таки дошло до него что-то. А еще однажды вот такой случай был: завезли в наш магазин мясо говяжье. Ну, стоит Танюшка в очереди, а перед ней ее подруга. Танюшка возьми, да заверни кусок кирпича в промасленную бумагу и брось ей в сумку. А в сумке в такой же бумаге мясо кусками. Ну, день она ждет, два ждет — а подруга ей ничего не говорит. Вроде как ничего не заметила. Странно, конечно, ну да ладно. И тут где-то через месяц прибегает к нам в гости эта самая подруга, смеется аж до слез и спрашивает, не Танька ли ей кирпич подложила. Спрашиваем, в чем дело. Оказалось, она все, что у нее в сумке было, сразу в морозильник положила, не разбирая. И кирпич самым последним оказался. Мясо съели, и тут ее мужу приспичило суп сварить. А надо сказать, за воротник он крепко закладывал, и когда суп готовить начал, уже был изрядно под мухой. Ну, варит он суп, варит, пробует — а на вкус все не то и не то. Три часа варил — без толку. Тут жена его с работы пришла, он к ней жаловаться. Ну, она-то быстро разобралась, в чем дело. Мы потом долго этот случай вспоминали и смеялись.

— Вы жену часто вспоминаете?

— Да. Каждый день. В первые дни, как мы ее схоронили, я на Танюшино лицо и взгляд поднять не мог. Сразу слезы подступают, в горле ком. Счастливо мы жили, очень счастливо. Такая любовь не каждому дается. Повезло нам. Ладно, хватить балясничать, есть надо.

Фомич резко вышел из комнаты, и Кристине подумалось, что на самом деле этому сильному, уверенному в себе мужику до сих пор не удается примириться со смертью самого близкого человека, хоть он и пытается заверить себя и окружающих, что все в порядке. Да, жалко его. И жену его жалко. Они же еще не такие старые, чтобы умирать.

За столом Кристина и Фомич молчали, лишь слышался стук ложек о тарелки, да тиканье настенных часов с кукушкой. Кристина уже жалела, что завела разговор о жене Фомича, который так удручающе подействовал на лесника, как Фомич, аккуратно подобрав хлебным мякишем остатки супа, спросил:

— Ну что, как тебе моя стряпня?

— Очень вкусно, спасибо.

— Добавки будешь?

— Нет, наверное.

— А что так? За талию переживаешь?

— Нет, просто я уже объелась, да еще опять сморило, еле сижу.

— Так пойди, приляг, зачем себя мучить? Все надо делать в охотку, в удовольствие. Ничего, вот поднимем тебя на ноги, так раскормлю — сама себя не узнаешь. Румяная будешь, справная.

— Да у меня не в коня фуршет: сколько не корми, все равно как в трубу вылетает.

— Ну, сказанула, так сказанула! Не в коня фуршет! Вот юмористка! А по поводу еды — это как посмотреть. Поправляются не от еды, а от работы, да от атмосферы правильной. Знаешь, почему в деревнях редко когда девчонку худую найдешь, а в городах их толпы бродят? То-то же. Просто деревенская в четыре утра встала, корм скотине задала, завтрак приготовила, потом по дому поработала, или в поле вышла, затем снова к скотине, кормить, доить, потом обед с ужином готовить. Весь день, как пчела вертится. Если хорошо не поешь, то ноги в таком режиме протянешь, здесь все калории в дело идут.

— Ну, мне это не грозит. Скотину кормить, да в полях работать вроде как не собираюсь.

— А чем сама по жизни занимаешься?

— Сейчас рисую. Вернее, делаю роспись по ткани. Иногда картины под заказ. Бывает, что и модели одежды придумываю, если они четко под какой-то мой рисунок попадают.

— Значит, художница. Это здорово. Я вот тоже рисовать люблю, но у меня рука грубая, оружием испорченная. Как палец на курок положить — мне не рассказывай, а с рисованием совсем другая петрушка. Внутри чувствую, знаю, как все должно быть, а кисть беру, и словно курица лапой вожу. Не заточены у меня руки под краски. Но все равно, раз душа просит, иду и рисую. И так мне хорошо в этот момент — не передать.

— Значит, это ваши картины в доме висят?

— Ну да. Чьи ж еще каракули здесь могут быть? Но большинство картинок я в кладовой храню, с глаз подальше.

— А что так?

— Да что их вывешивать, только народ смешить почем зря. Я ж знаю, что грош им цена. Но все равно это мое: я когда их рисовал, радовался. Это словно фотографии моей радости. Вот на эту посмотрел и вспомнил: в тот раз солнце очень красиво встало, и роса такая на траве выпала… А на эту погляжу и ливень перед глазами, который три дня не прекращался. А ты разве свои картинки не любишь?

— Люблю. Только я для себя уже давно не рисую.

— Это почему же? Не нравится?

— Да нет, не в этом дело. Просто раньше я только для себя рисовала, вот совсем, как вы. А сейчас мне за это деньги платят, но я должна рисовать только то, что попросит заказчик. А заказов много, поэтому меня от красок иногда просто тошнить тянет. Да и по-другому все стало. Раньше картина сначала внутри меня рождалась, а потом уже на бумаге или холсте, а сейчас я — пустая кубышка. Ксерокс. Ремесленник. Я ничего нового придумать не могу. Даже если иногда что-то такое мелькает, ничего не успеваю ни зарисовать, ни запомнить. Вот перерисовать что-нибудь готовое — это пожалуйста. До малейших черточек скопирую, даже лучше получится, чем в оригинале.