Бунт Афродиты. Nunquam - Лоуренс Даррелл

— Ну вот, наконец-то и вы.

Наверно, он заметил нас, когда мы вошли.

— Карадок!

Он издал хриплый смешок и знакомым жестом откинул назад голову. И всё же… и всё же. Сомнений не было, он изменился. Начиная с шевелюры — она была такой же густой, как прежде, но уже не блестящей и не пегой; она была седой, волосинки тонкие, как шёлк. Мягкие редкие усики, как у мандарина, обрамляли его рот. Бороды не было, и румяное лицо сияло всему свету, как зимнее солнце.

— Всего лишь старость, — сказал он, словно что-то объясняя, — старость, и не более того.

Однако он никогда прежде не выглядел — я намеревался сказать «моложе», но правильнее было бы сказать «здоровее». Гладкую кожу ещё не прорезали морщины, глаза блестели озорством, и ни одной гусиной лапки не появилось возле глаз. Да, трудно было бы не усомниться в том, что он это он, если бы не голос.

— Смерть и Воскресение, — прогудел он, щедрым жестом заказывая сдобные пышки и предусмотрительно заглядывая в кожаный кошелёк.

Пожилая дама, сама любезность, одобрительно улыбаясь, приняла заказ. Услышав его слова, она, несомненно, подумала, что он какой-нибудь безобидный религиозный маньяк — в Женеве полно таких. Вместо старого штопаного пледа было нечто, очень похожее, — протестантское пальто с большим, как у возницы, воротником. Выглядел Карадок довольно импозантным мюзикхолльным кучером.

— Боже мой, Карадок! Вы должны всё нам рассказать, всё-всё.

Он коротко кивнул, словно как раз собирался это сделать. Однако сначала достал небольшую серебряную фляжку с чем-то, подозрительно похожим на виски, и плеснул немного в чайную чашку; потом вынул крошечную черепаховую табакерку и постучал по ней ногтем, прежде чем высыпалось несколько крупинок.

— Джулиан, старый похититель трупов, не поверил бы, что это я, — с гордостью проговорил он. — Вот это-то и значит исчезнуть. В Полинезии у меня родились три двойни — бац, бац, и готово. Та женщина была почти ребёнок, но в жеребцах знала толк, что да, то да. Тем более жаль, что пришлось бросить весь этот кагал из-за денег. Правда, в Лондоне они смотрелись бы слишком уж вычурно.

— Карадок, давайте с самого начала. Зачем вам понадобились эти суматоха и смятение, зачем было заставлять нас так страдать и отчаиваться?

— Ну, во-первых, надо было посмотреть, как и что. Надо было. А когда сделал, то понял, что лучше быть не может, что это самое лучшее в моей жизни. В то же время я отлично понимал, что это необязательно — что можно было поступить иначе. Но когда кому-то хочется хлеба с джемом, словами делу не поможешь. Надо дать хлеб и джем. Надо накормить тем и другим. Но фирму, конечно же, трудно убедить в этом — тем более Джулиана. Я выжидал. Думал, моё время никогда не придёт. Год за годом, мой мальчик, всё как-то устраивалось, кстати к лучшему, и у меня оставалось меньше и меньше причин покидать прелестное местечко. А потом — авария, и я понял: пора. Ant Tunc, out Nunquam — тогда или никогда! Всё было на редкость удачно, я много чего перепробовал, много чего узнал. Скажем, кокосовое масло — потрогай мою грудь. Совсем как женская, даже красивее. — Он налил себе ещё чая, помешал его и, набросился на пышки, пока масло не потекло по его подбородку. — В конце концов, — проговорил он неразборчиво, — что такое это бегство на далёкий остров с тропической Венерой? Да ничего особенного. Само время начинает воплощать дивную недостижимость. Бесконечное растяжение, старина, причинность растягивается, как резинка. Поначалу, конечно же, скучаешь по докторам, дантистам, Шекспиру и всему прочему. Правда-правда. Я не отрицаю. Мечтаешь о тресковой икре и жареной селёдке — ночь за ночью я просыпался в слезах, потому что видел во сне нью-йоркские рестораны. Увы, официанты забирали у меня тарелку с селёдкой, прежде чем я успевал её разрезать. Но и этому пришёл конец. Я стал почти Просперо. Измученный ночью и снулый днём, я жрал поросятину и закусывал папайей: обо мне заботились местные боги-лотофаги. Я не задавал вопросов.

— Зачем же вы вернулись?

— Ещё одна небесная встряска. Острова захватили австралийцы. Однажды утром просыпаюсь — везде солдаты и военные корабли на рейде. Нас купили по дешёвке. Экспроприировали! Потом начали копаться в моих документах, так как я затеял качать права, что в моём положении было несколько неосмотрительно. Очевидно, у Робинзона была весьма яркая биография, о чём я ничего не знал, — да и моногамии он не придерживался, так что нашлось немало женщин, которые стали требовать мести и алиментов. Ужасная дилемма. Пришлось мне назвать себя, чтобы избавиться от его жён. Потом, конечно же, явилось неизбежное извещение от Джулиана, наказывавшее мне не быть идиотом. Уступать я не намеревался, но меня прижимали, и он знал об этом. Ну, поборолся-поборолся с собой и в конце концов решил вернуться на фирму на прежних условиях. Мне дорого стоило принять это решение, но я всё же принял его. И, как ни странно, сразу стало легче — как будто я узнал всё, что должен был узнать из опыта семейной жизни с маленькой туземкой и жизнерадостными мальчишками. На последние деньги купил им кокосовую рощу — в соседнем архипелаге — и, обливаясь слезами, попрощался с ними. В Англии я приземлился совершенно разбитым, смертельно разбитым. А теперь…

— Теперь опять полный порядок? — возопил я.

— Совсем нет, — печально отозвался Карадок. — Совсем нет. Мне приходится существовать милостями старика Баньюбулы.

— Как это? — не поверила Бенедикта.

Он издал то, что в сценических инструкциях порой называется «чёрным смехом», и вздохнул страдальчески, но высокомерно.

— Прибыв, я позвонил Джулиану, но он был ужасно увёртлив, хотя и любезен: мол, как раз уезжает, и надолго, ну, не мне вам объяснять. Я не хотел говорить о восстановлении в фирме прямым текстом, и он ни словом об этом не упомянул. А я знал, что Деламберу передали все мои обязанности и полномочия. Итак, в результате он сказал, что будет рад видеть меня в Женеве, чтобы всё обсудить; и несколько дней назад мы встречались, но, скажем прямо, без толку.

— Позорище! — с горячностью воскликнул я.

Карадок торопливо покачал головой и выставил перед собой руку, словно заслоняясь от меня.

— О нет, — проговорил он. — Совсем нет. Не подумайте, будто Джулиан хочет как-то покарать меня, унизить, — ничего подобного. Он выше этого. Нет, ощущение такое, как будто я пропустил ступеньку на лестнице, на эскалаторе, и мне ничего не остаётся, как ждать, пока опять придёт моя очередь. Это всё из-за фирмы, из-за будущего фирмы: как я полагаю, из-за всех нас, в некотором роде. Потрясающая была беседа.

Мы встретились в подобающе таинственном месте на озере, недалеко от ООН (кстати, по ходу дела он небрежно обронил, что фирма рассчитывает в следующем году завладеть этим зданием, и мне стало любопытно, что они собираются делать с местным населением, с обитателями всех щелей и закоулков). Как бы то ни было, мне надлежало в сумерках отыскать присланную за мной моторную лодку. Вода казалась мертвенно-неподвижной и маслянистой, воздух был тяжёлым, сырым, и всё напоминало позднюю осень, когда наступает полнолуние и проклятые горы щерятся, как волки. Думаю, кое-кого это могло бы напугать. Идти пришлось недолго. Рядом с причалом среди высоких чёрных деревьев расположилась ротонда в окружении розовых кустов — стол и стулья с холодными мраморными сиденьями. Он ждал меня один, с кубком вина. Напротив, где, по-видимому, предстояло расположиться мне, стоял другой, приободривший меня кубок — с бренди. Было тепло, но я испугался, что, посидев на мраморе, наживу себе геморрой, правда, бренди избавил меня от страха. «Что ж, — произнёс он. — Наконец-то. Очень рад, что всё позади». Вполне обещающее начало, не находите? Вот и я так подумал.