Хорошие собаки до Южного полюса не добираются - Ханс-Улав Тюволд

Ради меня. Вон оно чего.

– Меня тошнит, – пожаловался я, – и вообще я не просил тащить меня в это жуткое место. Знай я, что мы идем сюда, уселся бы на задницу, так что с места не сдвинешь. Уж поверьте. Может, знак тот на двери не зря повесили. Может, это ради собак и сделали, а не ради людей – такое вам в голову не приходило?

Называть фру Торкильдсен безжалостной – это уж чересчур. С другой стороны, ее нежелание учитывать мои аргументы иным словом и не назовешь. На меня вся эта проклятая лодка нагоняла тревогу и тоску, зато фру Торкильдсен, похоже, была в восторге. Откуда у нее только силы взялись? И что эти силы, пробудившиеся в старом щуплом тельце, способны с этим самым тельцем сотворить?

– Ты только представь, Шлёпик, – эта шхуна сто лет назад проплыла от Норвегии до самой Антарктиды и на ней плыла целая стая гренландских собак, которые стремились завоевать Южный полюс. Лишь на санях они проделали путь в три тысячи километров – это до полюса и обратно.

Я не стал утруждать себя напоминанием, что для меня понятие «три тысячи» лишено всякого смысла, – мне не хотелось ни секундой дольше там находиться. Но мое мнение ничего не значило, потому что фру Торкильдсен во что бы то ни стало приспичило посмотреть на шхуну изнутри. А вот я этого не желал. Средств воздействия у меня немного, и когда фру Торкильдсен перешагнула через высокий – выше я в жизни не видал – порог, я перешел к пассивному сопротивлению. Я просто-напросто уселся на задницу – да-да, прибег к этому старому доброму приемчику. Что происходит, фру Торкильдсен заметила, только когда попыталась двинуться в недра шхуны, а поводок натянулся.

– Пошли, Шлёпик, – проговорила она вкрадчиво, но когда я не послушался, сменила тон: – Ну-ка, пошли!

Слова почти те же самые, но сердце застучало, подгоняя раздражение.

– Это очень высокий порог. Мне через него не перешагнуть.

Если фру Торкильдсен изображает умалишенную, то я вполне могу изобразить слабенького трусишку.

– Чушь. К тому же я тут для тебя кое-что вкусненькое припасла.

Про вкусненькое фру Торкильдсен никогда не врет. Ну ладно, революция подождет.

Мое доверие к людям пережило нехилое испытание. Я пытался сказать фру Торкильдсен, чтобы на свой счет она это не принимала, это естественный итог наших усилий, однако фру Торкильдсен вообще чересчур серьезно воспринимает жизнь и менять свое отношение явно не собирается. Относительно сухой период подошел к концу, и количество употребляемой драконовой воды выросло. Разумеется, смотаться изредка на полюс и обратно – дело хорошее, но, по-моему, в долгосрочной перспективе драконова вода – решение так себе. Впрочем, в краткосрочной тоже.

– Лучше бы ты был глупой собачкой и ничего не соображал, – пробормотала она вчера вечером, ковыляя к кровати.

Поругала она меня так или похвалила – этого я не знаю, но, боюсь, фру Торкильдсен таким образом намекала, что будь я canis stupidis, ей это было бы на руку. Если бы я был тупой, как гусь или бык, мне можно было бы наподдать разок газетой – и все. Будь во мне больше от животного.

Граница между людьми и животными – первый ярус в пищевой пирамиде, на вершину которой забрался человек. Его превосходство основано на способности охотиться на животных и приучать их, и поэтому удобнее всего причислить всех живых существ на планете, кроме самого себя, к категории «животные». Надо, однако, признать, что люди и с себе подобными обходятся, как с животными, но это лишь подтверждает мою мысль. Согласно людям, все биологические виды на Земле делятся на две категории. В первой категории – всего один вид, а во второй – все остальные.

Если люди и впрямь едят животных, но при этом лишь некоторые животные едят людей, то, по мнению нашего доброго друга Чарльза Дарвина (да упокоится он с миром), быть человеком – более дальновидно, чем животным. Каким же образом животное может стать человеком? Или, правильнее сказать, где проходит эта жизненно важная граница? Что именно, с точки зрения человека, превращает зверя в зверя?

Возьмем, например, коллегу собаки по космическим путешествиям – шимпанзе. Еще сравнительно недавно людям, снимавшим шимпанзе в развлекательном кино (ведь все помнят, например, Читу из фильмов о Тарзане, да?), пришла в голову оригинальная мысль изучить, каким образом шимпанзе поведут себя, если их оставить в покое в их же собственном доме. Наверное, это люди зря затеяли – по крайней мере, если хотели по-прежнему верить, что справедливо занимают свое место в пирамиде. Уже первый отчет, поступивший из африканских джунглей, в пух и прах разнес старейшие и самые часто применяемые методы, при помощи которых они отличали людей от животных. Прежде считалось, что животные – это те, кто не умеет пользоваться орудиями труда! Удобная и понятная характеристика, вот только африканские шимпанзе сыграли против правил: как выяснилось, они не только пользуются орудиями труда, но и сами их изготавливают.

Следующей отличительной чертой был язык. Животные не понимают человеческого языка, и даже хуже – понять животных тоже невозможно. Это легло в основу целой доктрины: языком мы не вышли.

Тем не менее шимпанзе, хоть большие пальцы на руках у них и несколько на отшибе, осваивают язык жестов. Сперва они учатся показывать пальцем – в природе они этого не делают, – а потом овладевают и другими языковыми премудростями. Вопрос в том, друзья мои, сколько слов надо выучить шимпанзе, чтобы их воспринимали всерьез. И что будут делать люди, когда шимпанзе откроет рот и примется защищать собственные права, причем не только в Голливуде, но и в джунглях Конго?

– Может, хватит уже вырубать наши леса? – скажут, например, они.

Или:

– Нам нужна медицинская страховка и фиксированная оплата труда. И бананы.

Что тогда сделают люди, а? Бросятся защищать права шимпанзе, охранять джунгли и перестанут надевать на одурманенных таблетками обезьян уродливые подгузники?

Ну, если так, то ладно.

– Кто были все эти собаки? – спросил я наконец фру Торкильдсен.

Похоже, сегодня она решила весь день просидеть дома. А может, ничего и не решала, просто так уж оно сложилось. Разницу иногда вообще не разглядишь.

Со стаканом в руках она сидела в Майоровом кресле и ничего не делала – такое с фру Торкильдсен случается нечасто, и, как правило, признак это нехороший. Она не читала, не спала, не смотрела телевизор, а просто сидела, ни дать ни взять золотистый ретривер.

– Какие собаки?

– Которых набили опилками.

– Собаки Амундсена? А почему ты вдруг о них вспомнил?

– Как они туда попали?

– Да откуда ж мне знать?

– А нет об этом никакой книги?

– Хм, наверняка кто-нибудь да написал.