Твист на банке из-под шпрот. Сборник рассказов CWS - Ксения Крушинская

люди в Великобритании реагируют на то, что я приехала из России. Они так широко улыбаются и почти все произносят одно и то же:

– О, ты так далеко от дома!

Да, я очень далеко от дома. Дальше я себя ощущала только в Америке.

Мы разговариваем около трех часов. Про беременность, татуировки, любовь, гордость, боль, смерть и семью. Как и многие, они поначалу думают, что мне лет двадцать и я приехала на студенческие каникулы или просто развлекаться.

Мы рассказываем каждая о себе, и остается только кивать: да, мне это знакомо, да я понимаю.

– Семейные дела, – говорю я после долгих разговоров о родителях, сестрах и братьях, и я знаю, что они меня понимают. Действительно понимают.

– Да ладно, перестаньте. «Это уже давние дела», – говорю я, хотя часть меня понимает, что это неправда. Есть дела, которые остаются будто парить в космосе – вне времени и пространства.

Американка рассказывает о своей старшей дочери. Та родила ребенка в шестнадцать лет. Времена были непростыми для ее семьи, в итоги они решили отдать ребенка на усыновление.

– Я постоянно общаюсь с приемными родителями, – говорит она. – Смотрю фотографии, и он живет замечательной жизнью. Мы бы никогда не смогли дать ему такую жизнь, но не проходит и дня, чтобы я не думала о том, правильно ли поступила. Но это тот момент, когда мне пришлось перестать быть эгоисткой и думать о том, что будет лучше для ребенка в первую очередь, а не для меня. Надеюсь, что я сделала правильный выбор.

Девочка из Южной Африки рассказывает, как всю свою жизнь она была ребенком номер два. Ей так хотелось, чтобы родители любили ее не меньше брата.

– Но благодаря этому я выросла человеком, который всего в этой жизни добился сам, – говорит она. – Пожалуй, это отличная черта.

Да, дела семейные.

Я тоже кое о чем рассказываю. Но это так. Личное.

А потом мы как-то одновременно понимаем, что пора ложиться спать. Я провожу эту ночь с совершенно незнакомыми людьми под одной крышей, но мне не страшно за вещи или свою жизнь. Иногда мне кажется, что все мы просто незнакомые люди под одной большой крышей.

Я просыпаюсь сама в шесть с чем-то и ухожу раньше всех. Мне очень хочется попрощаться с этими людьми, но неудобно будить, поэтому я просто выхожу из комнаты по-английски. Мы больше никогда не увидимся.

Хотя, может, раз я не попрощалась, у нас будет еще один шанс.

Лада Щербакова. Прощание

Все, что можно было продать, она продала. Остальное раздала просто так – по соседям и старым знакомым. Остались только стенка – убогий памятник югославской промышленности – да протертый до блестящих проплешин диван. Сколько же счастья было, когда его купили! Она наконец смогла сбежать от постылого общества бабушки и ее кровати – обе пахли старостью и все время будили ее по ночам. Первая – богатырским храпом, вторая – скрипом ржавых пружин. Вера ласково погладила фиолетовый плюш – не грусти, тебя наверняка какой-нибудь дворник к себе в каморку утащит.

Прилягу, пожалуй, напоследок. Ох, нелегкая эта работа – барахло разбирать. Выносишь на свалку тонны прожитой жизни. Недрогнувшей рукой запихиваешь в мусоропровод изъеденные молью подушки, а они, заразы, не лезут, сопротивляются. Оторопело перебираешь десятки отверток – и зачем одному человеку столько? А потом натыкаешься на какую-то до боли знакомую мелочь, сидишь на полу, зажав ее в руке, и тупо ревешь белугой.

Книги, папа их по крупицам собирал. Часть она в библиотеку отвезла, что не взяли – к почтовым ящикам выложила. Слава богу, все разобрали, даже Достоевского в восьми томах унесли. За Федора Михайловича она особо переживала – уж больно старика жизнь потрепала. Так, а кто это там на верхней полке спрятался, что за бордовый корешок? Так это же Морис Дрюон, вот хитрец! Папа за ним долго охотился, кажется, в итоге на «Графиню де Монсоро» выменял. Все знакомые в очереди стояли – почитать! Ладно, заберу, уговорил.

А хрусталя, хрусталя-то сколько осталось! Маме ученики его тоннами дарили: вазы, подсвечники, фужеры. Вся эта былая роскошь давно растеряла свой блеск, подернулась тусклой пеленой, помрачнела. Она упаковала только тонкие изящные бокалы на балетной ножке, остальное пристроить не удалось. Ладно, пусть новые хозяева сами решают, что с этим добром делать.

Вера вздохнула, медленно поднялась – надо бы еще на балкон заглянуть. Брр, холодно! Она переступила окоченевшую половую тряпку – в ней с трудом, но еще угадывался мамин махровый халат. Отворив перекосившуюся створку буфета, она вдохнула вырвавшийся наружу острый запах старого сырого дерева. На нижней полке скрючился рулон ковровой дорожки – э-хе-хе, бабушка ее все-таки не выбросила, заныкала втихаря. Вера улыбнулась. Пописай, доченька, на дорожку, – сказал ей тогда папа, а она растерянно спросила – вот прямо на эту, на красную? Ей тогда, наверно, года три было. Надо бы не забыть Даньке эту историю рассказать…

Ой, а что это там блестит в глубине – мать честная, ступка и пестик! Им же лет сто, не меньше, она не может их здесь оставить! Ага, а куда ты их денешь, дорогая? Они же целую тонну весят! В чемодан уже не влезут, а в самолет тебя с этим добром не пустят: этой штукой череп проломить – раз плюнуть. Вера погладила холодный металлический бок, прикрыла глаза: какой же это божественный аромат – растертого чеснока с салом и петрушкой! А потом все это невероятное благоухание в горячий борщ, да под крышку, ммм! Может, все-таки взять? Так, все, хватит, остановись. И так чемодан того и гляди лопнет. И посыплются на выцветший паркет семейные реликвии. Выпрыгнут миниатюрные статуэтки из красного дерева – папа в комиссионке на последние деньги купил, ох, как мама его тогда ругала… Зазвенят почерневшие серебряные ложки – их всего пять, шестая исчезла бесследно, на кого только не грешили… Пугливо озираясь, выглянут ее первые ботиночки на шнурочках. С грохотом вывалится папин молоток с чернильной надписью по всей рукоятке: «Моя первая работа. 1958» – папе тогда всего семнадцать было. Заблестит фарфоровым пузом китайский Будда – дедушка в пятидесятых из Китая привез…

А дома и поставить некуда. Надо бы на даче какой-нибудь уголок памяти соорудить, старые фотографии повесить. «Кто это за пианино?» – спросит Данька, а я отвечу: «Это твоя бабушка, она была музыкантом, жаль, не успела про тебя узнать, разминулись вы с ней немного. Красавица, да? А вот эта блондинка с буклями и суровым взглядом – это твоя прабабушка. Ох и непростой у нее был характер, да что уж греха таить, сука была редкостная. Все повторять любила: