Шепот моего сердца - Лора Брантуэйт

Он ненавидел лилии, потому что их любила Кэрол.

Прошло уже так много лет, может быть, даже несколько веков с тех пор, как он окольными путями выяснял, какие цветы у нее любимые, чтобы преподнести ей самый прекрасный букет… Господи, какими же они тогда были юными! Он недавно переехал из Нового Орлеана и работал помощником прокурора в Уголовном суде, а она только заканчивала Академию искусств. Их знакомство было прозаичным: ее подруга встречалась с его другом, и кому-то в голову пришла идея поужинать вчетвером. Правда, в тот момент, когда Йен увидел Кэрол, он напрочь забыл о прозаичности обстановки. И вообще обо всем на свете забыл. У него возникло ощущение, что он слышит восхитительную музыку, которую, кроме него, слышать не может никто.

Хотя нет, Кэрол слышала. Даже сейчас Йен не мог сдержать улыбки, вспоминая об этом. Для нее музыка звучала всегда, жила внутри нее, и Йен то и дело замечал, что она замирает и прислушивается — к той нескончаемой симфонии, что разыгрывается в ее душе. Она частенько жаловалась, что одна скрипка не в состоянии передать всей той гармонии звуков, которая рождается в ней. Вот если бы она одна могла играть за весь оркестр…

Она походила на музыкальный аккорд. Нет, на пьесу. На оперу. А еще — на ожившую картину и на поэму. В общем, на что-то живое, трепетное, прекрасное — и в то же время не до конца принадлежащее физическому миру. У нее были узкие ладони, нечеловечески длинные, как у средневековых Мадонн, пальцы и глаза-вишни под пушистыми ресницами. Густая челка. Когда она улыбалась, у нее на щеках проступали ямочки. И одна бровь была изогнута сильнее, чем другая. Волосы у нее были шоколадно-каштанового оттенка, и Йен только через несколько лет узнал, что она их красила, а на самом деле была брюнеткой.

На выпускной концерт — концерт, к которому, как она сама говорила, Кэрол готовилась четыре года — Йен принес изумительный букет из белых лилий. Дебора, ее подруга, подсказала. Кэрол почему-то считала лилию очень музыкальным цветком. Может быть, потому, что крупные цветы походят на причудливые колокольцы… Во всяком случае, это был самый волшебный вечер в его жизни.

Хотя… с Кэрол все вечера были восхитительными. Чем бы они ни занимались — любили друг друга, ходили в кино, просто готовили ужин или смотрели телевизор, ссорились и даже разъезжались по разным городам (она часто уезжала на гастроли с оркестром), — это было удивительно, ярко, чудесно. Это была настоящая жизнь, и Йен с наслаждением пил ее — то как ключевую воду, то как сладкое вино, то как кокосовое молоко (Кэрол очень его любила), то как настой из горьких трав.

Спустя десять месяцев после выпускного концерта они поженились. Такой поспешный брак в жизни мегаполиса стал уже делом неслыханным, и потому все друзья и родственники единогласно решили, что Кэрол беременна. Никому почему-то и в голову не приходило, что им просто настолько хорошо вместе, что именно так они и хотят прожить всю жизнь.

Йен прикрыл глаза. Идеальный брак. Брак, построенный на настоящей любви. Да, они были невероятно разными: он — строгий, принципиальный, жесткий юрист, тогда, может быть, еще строже и еще жестче, чем сейчас, потому что тогда в нем, кажется, всего было больше, чем сейчас… ну разве что кроме боли. Она — музыкантша, непостоянная, влюбленная в музыку, тонкая, впечатлительная, в то же время вздорная и смешливая… Но с ним Кэрол становилась серьезнее и вдумчивее, а он с ней — веселее и беззаботнее. Они были единым существом, которое дышало, радовалось, грустило. Жило.

Потом появился Тим.

Стоял удивительно дождливый август. В тот вечер он пришел домой раньше обычного, ее не было. За окном уже начали сгущаться сумерки. Он не стал зажигать свет, просто поставил в проигрыватель диск с музыкой Листа — а она научила его наслаждаться музыкой, когда каждая струна души дрожит и звенит вместе с музыкой, играющей вовне, — и лег на диван. Он ждал ее. Она пришла скоро. У нее был мокрый зонт, и на паркет в прихожей с него стекала тонкая струйка воды. Йен навсегда запомнил, как блестели у нее глаза и подрагивали плечи под прохладным, отсыревшим плащом.

— Послушай, — сказала Кэрол, — можно, я нарушу кое-какие правила?

— А с каких пор тебе на это требуется мое разрешение?

— Ну… Мне просто так не терпится сказать тебе, что я не в силах ждать до завтра и готовить ужин при свечах. — Она нервно поправила волосы и так пристально вгляделась в глаза, что, наверное, увидела там его душу. — У нас будет ребенок.

Так просто… Почти на пороге, не успев снять плаща, в разбавленном электрическом свете она сказала ему самое главное. Удивительная Кэрол.

Йен плотно сжал веки. Нет, слез не было, он давно уже не плакал. Просто очень болели глаза.

Тиму было четыре, когда она заболела. Ему едва исполнилось пять, когда она умерла. Какая-то особая, быстро прогрессирующая форма рака легких. С молодыми такое бывает, объяснил доктор, чем крепче организм был изначально, тем скорее развивается болезнь, забирая для этого силы самого тела.

На похоронах было очень много белых лилий. Они стояли и лежали повсюду. И Йен, не в силах смотреть на истонченное, восковое, чужое лицо любимой женщины, которая уже превратилась в хрупкую, недолговечную куклу, смотрел по сторонам. На белые лилии. Как же сильно он их ненавидел…

Долгое время Йену казалось, что он умер вместе с ней. Если умирает один из сиамских близнецов, второй умирает тоже. Человек не может жить, если у него мертва половина тела. Половина сердца. Души. Иногда Йену казалось несправедливым, что любовь к человеку не умирает вместе с ним. Впрочем, отсекать неживую часть своей души он и не хотел. Память о Кэрол стала для него святыней, которую он берег больше, чем себя самого.

Тогда с ним и случилось то, о чем он рассказывал Карен, — он почти перестал есть, много пил, поднимался с постели, только чтобы справить естественные нужды. Видеть сына ему стало больно — слишком сильно он походил на Кэрол. Он отдал его на воспитание своей матери. Проводил дни и ночи в полузабытьи, на грани яви, сна и бреда, и часто ему казалось, что Кэрол где-то рядом, в доме, что он слышит звук ее шагов, слышит, как она напевает что-то себе под нос, шелестит страницами книги, звенит посудой на кухне, включает воду… Вот только вставать и искать ее было нельзя. Потому что тогда она исчезала надолго, а боль, пустота и одиночество оставались. Тогда Йен закрывал глаза и просто прислушивался, наслаждаясь ее близостью. Еще с ней можно было говорить, и он шептал, как сильно ее любит, как она ему нужна и что он очень виноват перед Тимом…

Как чувствует себя человек, у которого в груди вместо сердца — черная дыра? Все его внутренности, всю его душу, все его мысли и чувства засасывает в пустоту, пока не останется ничего, кроме этой самой черной дыры… Полгода ему понадобилось, чтобы опуститься на самое дно, но от этого дна он смог оттолкнуться. Чтобы подняться вновь, потребовалось еще полгода.

Он вернулся к работе, и не просто вернулся, а ушел в нее с головой, вкладывая в нее все силы, мысли, желания, которые у него еще оставались. Он стремительно сделал карьеру, настолько быстро, насколько это удается только везунчикам, которые всегда оказываются в нужное время в нужном месте, и фанатикам. Ясное дело, что везунчиком он не был.