Праздник подсолнухов - Иори Фудзивара

Я работал, сидя на корточках, когда над головой раздался голос. Такой же прозрачный, как струившийся с неба свет.

— Вы из художественного кружка?

Не поднимая головы, я кивнул.

— А что вы делаете?

На этот раз я поднял глаза. На фоне солнца темнел тоненький девичий силуэт. Я снова опустил взгляд, не выдержав слишком яркого света.

— Готовлю основу.

— Довольно необычный способ. С поджиганием!

— Да и материал тоже.

— Я думала, обычно используют краску или готовую основу.

Я снова поднял взгляд. Ни один нормальный человек, если только он сам не увлекается масляной живописью, не знает, как делается основа. Я заслонился ладонью от яркого света, силуэт шевельнулся. Затем опустился рядом со мной с какой-то отчаянной решимостью. Вытянул джинсовые ноги на газоне и превратился в незнакомую девочку. Она сидела и рассматривала мои руки. Снова берясь за шпатель, я сказал:

— Иногда таким образом удается добиться более интересного эффекта. Опять же, экономия. Денег-то нет. — Тут я снова взглянул на нее. — А ты, кстати, кто такая?

— Новенькая. Хочу записаться в художественный кружок.

— Хм, и откуда такое смелое желание?

— Смелое? Чтобы записаться в ваш кружок, надо пройти конкурс?

— Не в этом дело. Просто здесь главное — выносливость. Мы тут вкалываем — будь здоров.

— Но ваша студия знаменита на всю округу. Ваши ученики постоянно занимают первые места на конкурсах живописи среди школьников.

Я снова взглянул на нее. Удивительная осведомленность. Гуманитарные кружки, как правило, гораздо менее популярны, чем, скажем, бейсбольные или футбольные секции. Однако наша студия возвышалась над ними подобно Гулливеру. Многие из наших ребят готовились поступать на худграф или в институт искусств. При этом по другим предметам их успеваемость оставляла желать лучшего. А все потому, что физическая подготовка здесь требовалась посерьезнее, чем в спортивных секциях. Перед выставками мы часто засиживались допоздна. Проходившие с вечерним обходом дежурные учителя устали с нами ругаться и давно махнули рукой. Единственным достоинством студии, наверное, была царящая здесь демократичная атмосфера.

— Может, отказаться, пока не поздно? — Я посчитал своим долгом предупредить ее. — Со стороны мы, возможно, и выглядим активистами, но на деле все по-другому. Вообще-то в школе нас называют разгильдяями. У нас дурная слава: «студия дураков», «кружок отстающих»… Если тебя и это не смущает, то милости просим.

Выражение ее лица изменилось. Еще бы! Первым, кого она встретила, оказался странный старшеклассник. Все разочарование мгновенно отразилось на ее лице. Наконец она нерешительно спросила:

— А…

— Что?

— А Дзюндзи Акияма тоже здесь учится?

— Похоже на то. — Я вытащил пачку «Хайлайта» и закурил. Протянул ей сигарету. — Будешь?

Она поглядела на меня, словно ребенок на мумию в музее, и тут же, набравшись решимости, с улыбкой взяла сигарету. Я немного удивился, когда она протянула руку за моей дешевой зажигалкой и, вставив в рот сигарету, подожгла ее. В первый раз, что ли? Вид у нее был чудной. Она не затягивалась. Мы стояли рядом, но в дышащем солнцем апрельском воздухе плыл дымок только одной сигареты — моей. Некоторое время я молча наблюдал. Все это время она не отрываясь смотрела на фанерные листы и вдруг, словно опомнившись, спросила:

— Вы, наверно, и есть Акияма… Или нет? Вы ведь Акияма, правда?

— Да, но откуда ты знаешь мое имя? — Я взглянул на нее. Внезапно мне показалось, что у меня на глазах распустился бутон, — именно такое ощущение оставила ее неожиданно засиявшая улыбка.

— Бьеннале «Новый век», — сказала она, — там прошлой осенью я увидела ваши работы. Это было в Уэно.

— Хм, вид у тебя сейчас такой, словно перед тобой привидение.

— Но подумайте сами, разве это не удивительно?! Передо мной стоит человек, создавший те самые шедевры! — словно протестуя, воскликнула она. Только сейчас я заметил в ее речи легкий кансайский говорок. — Ваши картины мне так понравились, что я решила записаться в эту школу и в ваш кружок.

— Извини, конечно, но ты будто с луны свалилась. Двадцать-тридцать процентов работ на конкурсе занимают призовые места.

— Да, но премия за лучший дебют всего одна. Я читала о вас в газете.

Вот это да! Вот так новенькая! Она имела в виду диптих сотого размера, получивший премию за лучший дебют на осеннем бьеннале «Новый век» — одном из крупнейших конкурсов, проводимых раз в два года. Осенний бьеннале «Новый век» включал независимую выставку и выставку новых произведений. Премию получили мои натюрморты «Рояль-1» и «Рояль-2». В посвященной этому событию статье действительно много говорилось и обо мне. Автор решил взглянуть на творчество через призму внутреннего мира пятнадцатилетнего подростка.

Словно оправдываясь, она добавила:

— Те картины были сделаны так же. Вот я и вспомнила.

Точно. Готовя основу для тех работ, я залил ноты фортепьянного концерта Моцарта белилами и паяльной лампой выжег дырочки на месте нотных знаков. Поверх этого грунта я изобразил комнату с заброшенным роялем. В результате часть нот, просвечивая сквозь краски, смутно угадывалась, создавая причудливый эффект.

— Ты когда-нибудь пробовала писать маслом?

Она покачала головой:

— Нет. Мне всегда больше нравилось оценивать чужие работы. Думаю, у меня и таланта-то нет. Наверное, такая ученица никому не нужна?

— Наверное, не нужна.

— Ну да…

— Но только по другой причине, — продолжил я. Она слушала раскрыв рот. — Не место девушке, желающей казаться лучше, чем она есть, в «студии дураков». Ты вот вставила в рот сигарету, а на самом деле не куришь, так? Выходит, целая сигарета пропала даром. У вас в Кансае что, так принято?

— Как вы догадались, что я из Кансая?

— По выговору.

Она некоторое время смотрела на меня, затем перевела взгляд на сигарету в моих пальцах, улыбнулась и мягко произнесла:

— У вас еще остались сигареты? Можно мне?

В ответ на странную просьбу я молча протянул ей пачку. Она вытащила все оставшиеся сигареты. Пять штук. Сломала фильтры у основания. Снова беззаботно улыбнулась и внезапно засунула все пять штук разом в рот. Ее челюсть задвигалась, — похоже, она жевала. Я в изумлении уставился на нее, но тут же опомнился и воскликнул:

— Не будь дурой!

Все с той же улыбкой она достала из кармана белоснежный носовой платок и поймала в него вывалившийся изо рта слюнявый ком табака. Мокрая коричневая масса ярко темнела на фоне белой ткани. Спокойным движением она положила платок на газон, затем взяла паяльную лампу и направила на него огонь. В мгновение ока тонкую ткань охватило пламя. Несколько секунд она горела. Серый дым поднимался, бледнел и таял в весенних облаках. Выжженный след на газоне все еще дымился, когда она взглянула на меня и снова улыбнулась: