Тополь берлинский - Анне Биркефельдт Рагде

Он зашел в раздевалку, скинул деревянные башмаки и, надев комбинезон, сунул ноги в резиновые сапоги. Мысли все еще блуждали, но оставались по эту сторону двери, где все запахи и звуки принадлежали ему одному. Здесь происходило самое главное, и они вместе со скотиной заставляли время двигаться вперед. Он только что прочел в журнале, что какому-то крестьянину запретили строить свинарник, потому что запах-де раздражал соседа. Сосед выращивал фрукты и боялся, что плоды провоняют свинарником. Опасался, что свиновод измажет все вокруг навозом и испортит его яблоневую идиллию. Тур понимал этого соседа. Запах яблок принципиально отличался от запаха свинарника. Хотя лично он ежедневно, только проснувшись, с нетерпением предвкушал этот теплый запах. Запахи ему нравились, запахи всегда значили больше, чем вкус во рту. Он хотел запереться в запахе свинарника, остаться в нем и чувствовать себя важным, единственным человеком в жизни животных, которых и он, в свою очередь, очень уважал.

Про коров он не забыл. Но с легкостью переключился с разведения коров на свиней, когда пять лет назад семья решила продать молочную ферму. В сельскохозяйственном журнале мать прочла о разведении свиней, постепенно начала читать все, что ей попадалось на эту тему, и понемногу убедила Тура, что это легче. Она напомнила ему, что он остался один, она уже больше ему не помощница, а свиньи для крестьянина-одиночки лучше. Кроме того, его сильно смущало, что молочная монополия легко играла судьбами крестьян и решала, сколько их коровы должны давать литров молока. И в этом они с матерью сходились. Бессмысленно и обидно платить штрафы за большие удои, будто бы молоко лилось из коров по чьей-то злой воле.

А теперь он гордился собой.

Насколько элегантно он справился с переходом, превратившись в настоящего свинопаса, хотя эту сказку он любил еще задолго до того, как начал разводить свиней. На деньги, полученные от продажи молочной квоты, они перестроили хлев, купили старый пикап и скотину. Скучал ли он по коровам? Да, и сильно скучал, но не настолько, чтобы хотеть их вернуть. Например, держа коров, надо было возиться с кормами утром и вечером. Залезать в силосную башню и выправлять крюк, доставать цеп, вбивать крючья в плотно сжатую массу травы, все это поднимать и снова вылезать наружу, направлять веревку вдоль рельса и тянуть сквозь отверстие в полу, где двумя этажами ниже ждал распределитель. Утром и вечером, летом и зимой, хотя летом, когда коровы выпасались на лугах, он пропускал утреннюю кормежку, так они только набирались сил перед дойкой.

В ледяной холод или удушающую жару. В кромешную темень или яркое солнце, ложащееся полосами сквозь окошки. Утром и вечером, каждый божий день, как в будни, так и в выходные, в День Конституции и на Рождество, скотину надо было кормить, независимо от того, что происходило на планете, независимо от того, были ли силы у их хозяина, их надо было кормить. Они стояли в хлеву и ждали. Коровы с неизбывным доверием ждали этого груза, который плюхался сквозь отверстие в потолке в распределитель, куда стоящие ближе всего коровы тянули шеи и первыми набивали полный рот травой. Потом надо было подметать пол наверху. Потом спускаться в хлев и раскладывать корм по местам, проходить мимо глазеющих голов, тянущихся за едой. Конечно, сильно облегчал работу тот самый распределитель, которым он очень гордился, еще будучи совсем молодым крестьянином, но уже имея большой опыт походов с тележкой, нагруженной кормом, из силосной башни… Поначалу, после забоя молочных коров, отвезенных за всего одну печальную ездку на бойню, расставание с тяжким кормлением было его главным утешением. Свиньям нужны только комбикорма и опилки, чтобы возиться в них, и чуть-чуть торфа по утрам и вечерам. Силосная башня опустела. Он бы с удовольствием сдал ее в аренду кому-нибудь из соседей, дал возможность другим воспользоваться лишними мощностями и заработал несколько крон, но мать не хотела с этим связываться.

Еще он не скучал по дойке. Не по самому процессу, не по тому, как парное молоко струилось от каждой коровы вдоль пластиковых трубок, а по уборке и мытью. Пустые хлопоты. На фирме «Тине», принимавшей молоко, наверняка сидели и вручную считали каждую бактерию, как он себе это представлял. «Ага. Крестьянин с хутора Несхов сегодня недостаточно поработал тряпкой. Ага. У крестьянина с хутора Несхов корова с маститом, он думал нас надуть, потому что ее уже вылечили антибиотиками…»

Он понимал, что люди хотят получать чистое молоко, он сам думал об этом, вскрывая пакет. Но эти господа прижимали и нажимали. Он терпеть не мог мыть вымя, никогда. В нем засело, что это — бабская работа, хотя он мыл вымя с детства, помогая матери, и узнал, что пятый сосок, который есть у некоторых коров и который не дает молока, называется Мариин сосок. Мать не знала почему, ничего ему не объяснила. В классе у него была девочка Мария, и он тайком ее часто разглядывал, будто бы она могла ему что-то объяснить.

Но все-таки по многому он скучал. По тому, как он приходил в коровник так же, как теперь приходил к свиньям. По коровьему запаху и звукам. По гортанному реву молодых бычков, по нетерпеливому пронзительному мычанью, по теплым ртам телят, жадно и доверчиво присасывавшихся к его пальцам. И глаза взрослых коров — ему так нравилось, как они его встречали, широко раскрытые, карие, блестящие, под челкой. Морды были теплые и упругие, он всегда обходил всех коров и гладил их после дойки и перед уборкой. Он всегда хотел дать им что-нибудь взамен, так много тепла он получал от коров. Они не знали другой жизни и с легкостью выдавали этот глупый избыток, хотя он вовсе не считал коров глупыми. Случалось, что летом на выпасе коровы шли к телятам, чтобы найти своих. Коровы до полусмерти боялись электрического заграждения, но все равно ломились через него, пробивали дорогу, и проволока рвалась. Его поражало, как коровы забывают про страх, их материнский инстинкт настолько силен, что они готовы идти сквозь огонь и воду. Была ли способна на нечто подобное его собственная мать, если бы в детстве их кто-нибудь попробовал разлучить? Да, пожалуй, она просто никогда не оказывалась в такой ситуации. А теперь он с ней, все время. А когда он думал о коровах… Многие могут возразить, что инстинкты — это еще не чувства, но все же. Его это трогало до глубины души, хотя ему приходилось потом долго мучиться, восстанавливая заграждение. Такое целенаправленное бесстрашие его восхищало, поэтому он не мог думать о коровах как о воплощенной глупости.

Кстати, он еще скучал по летнему выпасу. По большим гладким телам, так безмятежно погруженным в самих себя. По маленьким длинноногим шершавым телятам, по квадратным блестящим телкам, по ртам и языкам, проходящимся по траве на горке, по коровьим задам, размахивающим хвостом в вечном стремлении отогнать мух, по медленным переходам к более зеленой и длинной траве.

Теперь он больше не заходит в коровники. В гости к соседям он не заглядывает, не знает никого настолько хорошо, чтобы зайти поговорить и посмотреть. С каким удовольствием он бы прошелся вдоль двух рядов коровьих голов, подтолкнул бы им немного силоса, посмотрел бы, как они жуют и топчутся, как пьют, перекладывая язык из одного угла рта в другой, как они прислоняются друг к другу головами, чтобы немного пободаться или просто почувствовать близость другого создания. Он бы их потрогал и поговорил с ними. Этого он очень хотел.