Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37 - Татьяна Соломатина

– Я очень серьёзно отношусь к своему старому дяде Аркадию, – сказал она, забирая у него чашку. – Ещё кофе?

– О, нет. Достаточно просто плеснуть коньяка в последки… Да, спасибо, дорогая, – он принял чашку обратно. – Можно было не так щедро, ну да ладно… Ельский никогда и ничего не рассказывает о бывших жёнах. Почему?

– Он вообще не слишком общителен, – Татьяна Георгиевна пожала плечами.

– Нет! Потому что для Ельского бывшие жёны – отработанный материал. Изжившая себя страсть. Мусор, подлежащий утилизации. Родин, напротив, – постоянно тараторит о бывших. Любовь прошла, а увлечённость – нет. Родин увлечён своей жизнью. Ельскому просто нравится состояние влюблённости.

– Всё это, Аркаша, не более чем досужая ночная болтовня.

– И не говори! Как будто нам заняться больше нечем! – рассмеялся анестезиолог. – Родин мне нравится.

– Мне тоже.

Святогорский подозрительно прищурился в Мальцеву.

– Ой, перестань! – отмахнулась она. – У нас гендерное равенство, между прочим! Я не щурюсь в тебя, вот и ты меня избавь от подозрений.

– Гендерное, но не сексуальное!

– Сергей Станиславович не входит в круг моей избирательности. Я не могу себе представить, как можно заниматься любовью с рыжим толстячком.

– Любовью можно заниматься даже с тюбиком крема для загара, что недавно подтвердила очередная пациентка, обратившаяся в приёмный покой с жалобами на невозможность самостоятельно извлечь инородный предмет из влагалища. Кстати, – он понизил голос до доверительного шёпота, хотя в ординаторской никого, кроме них, не было, – на Родина уже открыла охоту Засоскина.

– Будет официальным «моим мудаком» номер четыре? Или уже пять, я запамятовала?

– Очень даже может быть, что и будет. Уж слишком он сопротивляется, а это нашу Оксану лишь дополнительно заводит. Как и любую женщину, которой мужчина недоступен по тем или иным причинам! – Святогорский многозначительно посмотрел на Татьяну Георгиевну.

– Мне доступен и Панин. И интерн. Не надо этих неуместных намёков.

– Ладно. Уж и пошутить нельзя. Но Родин умён. И вовсе не так прост, как может показаться. Оксана Анатольевна нынче пребывает в стадии внимательного выслушивания всех перипетий семейных жизней Сергея Станиславовича, и знаешь, что он ей сказал на предмет своей последней экс-жены?

– Понятия не имею.

– Он сказал: «Моя третья супруга относится к той категории женщин, которые каждый год покупают себе новый велотренажёр».

Татьяна Георгиевна расхохоталась.

– Она прониклась?

– Полагаю, да. Хотя в условиях обозначенной цели весьма неглупой Оксане Анатольевне иногда отказывает соображение. Впрочем, мало кто даже из самых умных женщин способен раскусить ядовитость, особенно когда она запущена точно в цель. Возможно, именно поэтому женщины такие живучие.

В ординаторской зазвонил внутренний телефон.

– Да? – моментально подняла трубку Татьяна Георгиевна. – Тьфу ты, господи! Напугал! Что, сейчас зайти? Ладно, иду.

– Панин? – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнёс Святогорский, поднимаясь с дивана. – Ноги домой не несут?

– А вот Панин какой? Очень влюбчивый или крайне увлекающийся?

– Панин – однолюб, Татьяна Георгиевна, – серьёзно ответил Аркадий Петрович.

– Смешно.

В кабинете начмеда был разложен и застелен диван. Сам Семён Ильич был одет в цивильное. В джинсы и свитер. Что сразу делало его домашним и уютным. Он был очень хорош собой, не отнять. И даже став дедушкой, он не перестал быть хорош собой.

– Мы что, начнём заниматься этим прямо у тебя в кабинете? – удивлённо вытаращилась Мальцева на свежие простыни и откинутый пододеяльник в мелкий голубой цветочек. – Откуда такая пошленькая расцветка? Ты решил создать иллюзию семейной жизни, которую призвано символизировать это ложе?

– Дура! Я еду домой. А ты ложись и спи. Не то будешь со своим интерном до утра свистеть.

– Можно было так не стараться. Я одна всё ещё отлично помещаюсь на неразложенном диване. Или тебя моторика подвела? Под официальную супругу стелил?

– Дура, – уже куда более ласково сказал Панин.

Он надел куртку, подошёл к Мальцевой и поцеловал её в щёку.

– Твой сарказм неуместен. Я уйду – перекури в окошко и ложись спать.

– Ты не спрашиваешь, как кесарская?

– Я к ней заходил. Она стабильная. При ней интерн. Через неделю мы отправляемся в Питер на конференцию по вопросам урогенитальных инфекций.

– С интерном? – глупо переспросила Мальцева.

– С тобой.

– Ладно, – согласно кивнула Татьяна Георгиевна.

Панин протянул ей ключи от кабинета и, не оборачиваясь, быстро пошёл к выходу. Едва он закрыл за собой дверь, она как-то внезапно обмякла, обессилела и с какой-то даже неожиданной и неуместной радостью подумала, что это очень здорово – побыть пару дней вдвоём с Сёмой. Пусть даже и на конференции. Наверное, она просто очень устала. Не было сил на язвительные мысли, не было сил на… Ни на что не было сил. Она легла на диван и моментально уснула. Необходимости ставить будильник – никакой. Как только санитарка начнёт убирать коридор обсервации – Татьяна Георгиевна откроет глаза и моментально вернётся в ясное состояние сознания, что твой Штирлиц. Хотя кабинет начмеда от её владений отделяет звуконепроницаемая дубовая дверь, коридор холла, дверь в коридор, расходящийся в направлениях акушерской и детской обсервации, и дверь в собственно отделение. Так собака, запертая в квартире на шестнадцатом этаже, чует подъехавшего на стоянку хозяина – недоступным, непонятным, неуместным для нормальных людей шестьсот шестьдесят шестым чувством.

В послеродовой палате прооперированная Касаткина крепко держала за руку Александра Вячеславовича и глядела на него влюблёнными глазами.

– Правда я выгляжу гора-а-а-аздо моложе своих тридцати пяти? – ворковала она сквозь забомблённое медикаментами сознание. – Моей старшей дочери – пятнадцать лет, вы бы могли поверить?! – совершенно неуместно хрипло хихикала пациентка. – Вы бы дали мне тридцать пять лет? Вы бы ни за что не дали мне тридцать пять лет!

Похоже, что ответной реакции ей не требовалось вовсе. Эндорфиновому откату возбуждённого гипоталамуса было достаточно присутствия красивого молодого врача. Любая из женщин после родов способна к полному уходу в отрыв от объективно существующей реальности. Кто-то в меньшей степени, иные – в большей. Но колоссальный всплеск гормональной продукции на женской «фабрике», достаточно быстрое перепрофилирование всех органов и систем в совершенно иной режим функционирования создают плотное, удушливое, нейрогуморальное облако вокруг любой самки, простите за совершенно бесхитростную и потому не оскорбительную констатацию факта. Подавляющее большинство моментально становятся стебанутыми матерями – и готовы изводить любого подвернувшегося под руку утомительными деталями и чуть ли не поминутным таймингом процесса родов (именно подобные экземпляры затем с неослабевающим упоением описывают первые «покаки», качество и количество срыгиваний, слюней, соплей и прочих особенностей бессонных ночей и прикладывания к «сисе», и увлекаются своими «самыми необыкновенными» детьми настолько, что перестают самоидентифицироваться – и вместо полновесного, солидного, надёжного «я», вводят в устойчивое употребление глупое, нелепое, размытое «мы»). Некоторых послеродовое состояние приводит в настороженную готовность к влюблённости – и они замирают в этом своём предчувствии на некоторое время, как сеттер, почуявший перепела. И стоит только подвернуться подходящему объекту, как хвост… то есть «все фибры души» – начинают дрожать, и непрерывные ментальные и духовные мультиоргазмы способны довести подобную дамочку до лёгкого идиотизма. По счастью – временного. Впрочем, оргазмы иногда встречаются и самые что ни на есть физиологические. Например, во сне. Что иногда крайне пугает первородок, хотя из последствий разрешения от бремени эта опция далеко не самая пугающая. Это как раз нормально.