Ночь каллиграфов - Ясмин Гата

Путешествие из Лиссабона в Париж кажется бесконечным. Мелькающий за окном пейзаж пробуждает во мне тревогу. Я начинаю бояться неловкого молчания и упреков. Проезжая вдоль Атлантического океана, я на некоторое время успокаиваюсь, но остановки на маленьких провинциальных вокзалах вновь повергают меня в смятение.

И вот наконец Париж. Двери вагона долго не открываются. Hyp, наверное, уже ждет.

Я брожу по платформе туда-сюда, но Нура нигде не видно. Ноги подкашиваются под тяжестью поклажи. В изнеможении я усаживаюсь прямо на чемодан и напряженно вглядываюсь в толпу. Тщетно. Какой-то юноша предлагает мне пересесть на скамейку, говорит, что там мне будет удобнее.

«Спасибо, но я жду сына. Он должен скоро прийти».

Молодой человек не настаивает. Пройдя десять метров, он оглядывается и зовет меня по имени, сам себе не веря.

Некоторое время мы в оцепенении глядим друг на друга. Внешне мой сын похож на француза, его происхождение выдают только глаза. Он берет у меня чемодан. Мы идем к выходу, почти не поднимая глаз. Иногда он украдкой посматривает на меня: может быть, мой вид его разочаровал? Его отец всегда предпочитал красавиц, и сын не был готов к тому, что я окажусь другой. Внешность у меня вполне заурядная: я высокая, с хорошей осанкой, резко очерченным профилем, ни кокетства во мне, ни жеманства… Что ж, теперь будет знать, что восточные женщины бывают и такими. Моя улыбка его смущает, теперь уже я его разглядываю, а он опускает глаза. Hyp не любитель бурно выражать эмоции, да и я считаю, что после стольких лет они будут неуместны. Хорошо, что мы друг друга понимаем.

В такси, везущем нас в квартирку Нура на улицу Сольферино, я замечаю, что ладони у него длинные и тонкие, совсем как мои, и на душе сразу становится легче. Я вспоминаю, как эти самые руки хватали меня за волосы и рвали мои жемчужные бусы, когда Нуру было не больше года.

Hyp очень печется о моем удобстве. Он освобождает для меня ящики комода, устанавливает ширму между кроватями. Смущенный неожиданной близостью, он отправляется вниз, за сигаретами.

Комнатка завалена учебниками по медицине, на полках – библиотечные книжки, на полу – пластинки.

Мы пытаемся привыкнуть друг к другу, избегая поверхностных проявлений чувств. Я не касаюсь сына, мои глаза целуют его издалека, уши впитывают его слова. Мы вместе ходим по музеям, оживленно беседуем и постепенно знакомимся ближе, ничего не говоря о себе напрямую.

Однажды за ужином, выпив вина, он признается:

– Отец никогда про Вас не рассказывал. Мне кажется, ему неприятно вспоминать о вашей совместной жизни. Вы когда-то любили друг друга?

– Это был брак по договоренности. Ваш отец на время подобрал себе жену и страну проживания. Каллиграфка вряд ли казалась ему идеальной супругой. Он скорее предпочел бы, чтобы я ему изменяла, только бы не переписывала целыми днями суры у себя в мастерской.

– Иногда вера делает людей одинокими. Отец Мутран учил нас молиться совместно. Я свои молитвы пел, Вы свои писали. Результат один и тот же.

– Мой Бог лишен слуха, он вчитывается в арабески, и моя рука управляет его неслышимой песней, как отец Мутран – вашим школьным хором.

Это сравнение позабавило Нура.

– Тем лучше для тех, кто фальшивит, – замечает он. – У них всегда есть возможность обратиться в Богу в письменном виде.

Мы выпили вина и вскоре почувствовали, что первоначальная скованность исчезла. Домой мы вернулись рука об руку. Все сразу изменилось. Неподвижная Сена казалась мне мутнее Босфора. Hyp попросил, чтобы я написала ему имя пророка, в завитке. Рожденный мусульманином, мой сын никогда не видел этого имени на письме.

Прежде чем уснуть, в состоянии полудремы мы через ширму рассказываем друг другу самые важные эпизоды нашей жизни. В темноте мы чувствуем себя раскованнее, некоторые истории смешат до слез. Вечерние разговоры входят в привычку. Мы всегда позволяем друг другу рассказать историю до конца, слушаем не перебивая. Ширма между кроватями вынуждает меня говорить громко, а хотелось бы шептать.

Я описываю сыну наш яли, домик садовника, аромат розового шербета, который Хатем обычно готовит в сильную жару. «Тебе едва исполнился год, а я уже ставила тебя на подоконник послушать, как поет муэдзин в нижнем городе. Ты смотрел в небо и думал, что это Бог в определенные часы обращается к нам из-за облаков. Я показывала тебе тонкие очертания минарета вдали, чтобы ты понял, откуда доносятся эти протяжные звуки. Ты протягивал ручку, сжимал и разжимал пальчики, словно порываясь ухватить крошечный силуэт, призывающий правоверных к молитве. Прошли годы, прежде чем ты понял, что до него целые километры. Пухлой ладошкой ты закрывал мне рот, словно пытаясь помешать мне петь вместе с ним:

Ла илаха ила Аллах.[47]

Убежденный агностик, твой отец говорил, что ты пошел в него. Он не верил ни в единого Бога, ни в единственную женщину».

Вечер за вечером Hyp рассказывал мне о своем детстве, прошедшем вдали от меня. Отец Мутран заменил ему мать, а отец Камил – отца. В летние каникулы мой сын целыми днями бродил по школьному двору с мячиком под мышкой, в минуты тягостного одиночества с остервенением швыряя его в корзину. Он терял аппетит, худел на глазах. Отец Мутран подозревал, что у Нура анемия, и заставлял пить воду со ржавчиной для повышения гемоглобина.

В сентябре возвращались с каникул другие дети, прошел первый осенний дождь. Одноклассники заменили ему братьев, о которых он так мечтал. Он жил их воспоминаниями о домашних каникулах, повторял за ними «мама», «папа». Его собственный отец вечно сказывался занятым. Признаки анемии пропадали с приездом друзей, к тому же сосед Нура по комнате хранил под кроватью богатые припасы, привезенные из дома, и щедро с ним делился.

Я засыпала под звук его голоса. Он желал мне спокойной ночи и поворачивался на бок. Разглядывал белую стену. А я рассматривала трещину на потолке, освещенную уличным фонарем. Сон настигал нас одновременно.

* * *

Стук дождя по окнам квартирки вызывает в памяти неприятное воспоминание. Hyp только родился. Едва оправившись от родов, я занялась своей мастерской, приготовила инструменты, бумагу. После длительного бездействия рука вновь открывала радости каллиграфии. В тот день тоже лил дождь, словно отделяя мастерскую от остального мира. Время шло, все мое тело дрожало от нетерпения при ниде аккуратных клеточек на бумаге, готовых вместить продиктованные Всевышним буквы. Мехмет никак не мог дождаться, когда я выйду к нему. В конце концов он ворвался в комнату, обозвал меня по-албански, разорвал страницу, выволок меня из мастерской и запер дверь на ключ. Целый месяц он носил его в кармане пиджака. Я представляла себе разбросанные по полу листы бумаги, пересохшую чернильницу, чернила, превратившиеся в пыль, кисти, ставшие безжизненными, как тело нашего кота, умершего однажды зимним утром.