Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина

Что он сделал со своей жизнью?

Тот, первый, лес с отцом — сейчас в палате. Запахи молодой хвои и травы кружат голову, торчит возле пня жёлтый цветок.

— Встань, сынок. Ты должен видеть деревья. И слышать птиц. И собирать ягоды. Ты должен быть сильным человеком. Иди, сынок, в жизнь!

Тот, первый, поход с отцом остался в далёком прошлом, но с лёгкой руки отца — смог ходить в походы.

У Ильки отец бродяга. Тянь-Шань, Алтай, Камчатка, Енисей, Якутия, Бурятия… — где он только не был! И дом их — база туристов. Засиделся до ночи, тебя спросят: «Остаёшься?» Кивнёшь, дадут раскладушку, спальник и лишь одно условие поставят: позвонить родителям, чтобы не волновались.

Камни, засушенные растения — со всех уголков России. Буддийские маски, иконы, картины, фотографии, карты всех областей России — музей, не дом. Каждый сантиметр стен завешен — облупившихся обоев не видно.

— Можно ремонта никогда не делать, — как-то сказал отец Ильки.

Их с Михаилом фактически усыновили.

Разрабатывают маршрут вместе с Илькиными родителями — на семейном совете. Продукты, рюкзаки, спальники и палатки для похода в этом доме лежат в специальном углу большой комнаты. И еда в доме походная, никаких разносолов. По очереди варят её. Или котёл каши. Или котёл супа, в который скидывается всё, что есть в доме.

— Айда в Пещеры! — Голос Ильки в телефоне глух. — Давно хочу. Чего молчишь? Раньше сам подбивал, а теперь молчишь. Какие сомнения?

Не тогда, в шестидесятые, звонит ему Илька сейчас. Его голос звучит в палате.

— Ты оглох?

— Я не знаю. — Евгений кладёт трубку.

Елену в Пещеры брать нельзя.

Целых три дня не видеть Елену… Это слишком много.

До Елены в походы ходили втроём: Илька, Михаил и он, Евгений. А теперь как он уйдёт от Елены?

Не пойти с ребятами — предать их.

Приближался день Пещер. Евгений отправился к Елене.

Тимка и мать уехали, она в доме одна.

Больше всего на свете она любит идти или читать.

Зои и Тараса нет, и, весьма вероятно, их не будет всё лето. У Тарасовых родителей дача где-то недалеко от Московского моря — хоть каждый день катайся на яхте! И никаких обязательств у Зои перед ней нет.

Лето — семейное дело. До последнего года и она уезжала в экспедиции, бросала Зою. И ничего, не мучилась угрызениями совести, где и как Зоя отдыхает, и отдыхает ли.

Решила к телефону не подходить — не включаться в чужую суету.

У неё томики и листки, переписанные от руки.

Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела[1]

Не спасёшься от доли кровавой,

Что земным предназначила твердь.

Но молчи: несравненное право —

Самому выбирать свою смерть.[2]

Дитя ночей призывных и пытливых,

Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи

К сиянью древних звёзд, таких же сиротливых,

Простёрших в темноту зовущие лучи.

Я сам — уста твои, безгласные как камень!

Я тоже изнемог в оковах немоты.

Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень

Незримый и немой, бескрылый, как и ты. [3]

Строки пикируют к ней из всех углов комнаты, они живые, во плоти. Стрелки молнии, искры костра, брызги воды, лица Тараса и Зои.

Она знает их наизусть и всё равно читает глазами: в изданиях и тетрадках.

Амдерма не далеко, она здесь, вместе со снегом и воем ветра… Девочка, влюблённая в поэта, — здесь, взгляд ошарашенный: «А что потом? А что потом?» И Волошин сидит перед ней и читает ей свои стихи.

Телефон звонил, не переставая. Этот звон тоже оттуда, из Коктебеля Волошина, и от девочки, только что потерявшей невинность, и из Амдермы. Звон — с неба.

И вдруг телефон замолчал. В это мгновение раздался звонок в дверь.

Не открыть нельзя. Может быть, телеграмма от матери или от отца? А если что-то случилось с Тимкой?

— Здравствуй!

В дверях Евгений.

— Я пришёл проститься. Ухожу в поход.

— Когда?

— Завтра.

— Куда?

— В Пещеры.

— Возьми меня с собой.

— Не могу. Это очень сложный поход. Там легко можно погибнуть. Засыплет песком, и привет.

— Возьми! Я не боюсь. Я ходила в разные походы, и в очень сложные.

— Я за тебя отвечаю. Если с тобой что-нибудь…

— Со мной ничего не случится. Я сильная и живучая, как кошка. Я говорила тебе: владею секретом выжить в любых условиях!

— Я страшно боюсь за тебя.

— Не бойся. Я давно хочу в Пещеры. Я слышала о них от одного парня в университете.

— Честно говоря, мы втроём всегда ходим в изуродованные походы. Если плаваем на байдарках, то по таким сумасшедшим рекам, на которые не пускают мастеров. Всегда на грани чего-то. Помню, сплавлялись по Енисею. Скорость реки пятьдесят километров в час. Бурлит между скалами, вообще ничего не видно. Без жилетов, без всего, полные идиоты. Вдребезги все байдарки. Илька стал вылезать из байдарки, а его шарахнуло головой о скалу. К счастью, не голову разбило, а горн расплющило, который мы ему подарили в день рождения (в магазине ничего другого не было) и который он таскал на шее. А если в этом походе тоже будет что-то не так?

— Всё будет так. Я люблю изуродованные походы. Я люблю быть на грани. Это-то и интересно! Не бойся за меня. Я живучая, — повторила Елена. — Я заговорённая.

Евгений стоял перед ней на лестнице, не зная, что делать. Он уже жалел, что зашёл. Вполне мог сделать это после Пещер.

— Хочешь чаю? — спросила Елена.

— Собираться надо.

— Возьми меня с собой. Увидишь, со мной проблем не будет.

Евгений решился, отправился к Ильке:

— Я пойду, если с нами пойдёт Элка.

— Мы же договорились, девчонок с собой никогда не брать, забыл? — возмутился Илька. — Не спорю, Элка — свой парень, и всё равно это будет совсем другой поход!

— Я не могу идти без неё, — сказал Евгений.

Илька пожал плечами.

Михаил в разговоре не участвовал. А отец Ильки тихо произнёс:

— Мы с твоей мамой всегда вместе, ты же знаешь!

Они знают и другое: отец Ильки против того, чтобы они шли в Пещеры. Но он во всём помогает — любую мелочь доводит до ума.