Тим - Колин Маккалоу

Вероятно, Тим замерз: он лежал в позе эмбриона, обхватив себя руками и подтянув колени к груди. Тонкое одеяло сползло, оголив спину, обращенную к открытому окну.

Мэри смотрела на него с открытым ртом, теребя мягкие складки пухового одеяла. Спящее лицо хранило безмятежное выражение, длинные ресницы отбрасывали веерообразную тень на впалые щеки, густые золотистые волосы кудрявились вокруг черепа прекрасной формы. Уголки губ чуть приподнимались вверх, и из-за тонкой морщинки слева от рта улыбка казалась печальной, как у Пьеро. Грудь поднималась и опускалась так незаметно, что в первый момент показалось, будто он вообще не дышит.

Мэри не знала, сколько времени простояла так, глядя на него, но наконец она зябко поежилась и отступила назад, разворачивая одеяло. Она не попыталась плотно закутать Тима в одеяла, а ограничилась лишь тем, что накинула на него оба, расправила и подоткнула под матрас, а потом подтянула пуховое ему под самый подбородок. Он вздохнул и пошевелился, поудобнее устраиваясь в тепле, но в следующий миг снова погрузился в мир сновидений. Мэри задалась вопросом, какие сны видит умственно отсталый молодой человек: ограничен ли он в своих возможностях в ходе ночных странствий так же, как ограничен в жизни наяву, — или же случается чудо и он освобождается от всех оков? Узнать это невозможно.

Выйдя из спальни Тима, Мэри не нашла в себе сил оставаться в доме. Бесшумно задвинув за собой стеклянные двери, она пересекла веранду и спустилась по ступенькам на дорожку, ведущую к пляжу. Деревья беспокойно метались на ветру, бубук кричал «бу-бу! бу-бу!», сидя на нижней, нависающей над дорожкой ветке и пристально глядя из темноты совиными круглыми глазами. Мэри взглянула на птицу, толком не рассмотрев, а в следующий миг задохнулась от ужаса, почувствовав на лице что-то мягкое и липкое. Потом она поняла, что это паутина, и осторожно ощупала себя, содрогаясь при мысли о разгуливающем по ней владельце паутины, но никого на платье не обнаружила.

По краю пляж был усыпан сухими ветками. Набрав охапку, достаточную для костра, Мэри аккуратно сложила хворост посреди песчаного берега рядом с удобным плоским камнем и подожгла спичкой снизу. Холодный ветер, по ночам дующий с моря, — спасительная божья милость для Восточного побережья, но чистое наказание для человека, изнемогающего от зноя днем и промерзающего до костей ночью. Конечно, она могла бы сходить в дом за свитером, но от костра шло приятное, умиротворяющее тепло, а Мэри остро нуждалась в таком вот дружеском тепле. Когда языки пламени взметнулись вверх, шипя и потрескивая, она села на камень и протянула руки к огню.

Опоссум, который висел вниз головой на ближайшем дереве, уцепившись хвостом за ветку и мерно раскачиваясь взад-вперед, пристально смотрел на нее умными круглыми глазами, с настороженным выражением милой мордочки. Какое странное существо сидит тут перед ярко сверкающей живой штуковиной, означающей для него только опасность, окруженное причудливыми, постоянно меняющими очертания тенями. Потом он зевнул, сорвал плод локвы с ветки повыше и принялся с хрустом жевать. Да нет, ничего страшного: просто женщина со сгорбленными плечами и искаженным от боли лицом, немолодая, непривлекательная и невзрачная.

Уже очень давно боль стала частью ее жизни, думала Мэри, подперев подбородок ладонью; мысленно она вернулась в далекое прошлое, к маленькой девочке в общей спальне сиротского приюта, давящейся слезами по ночам. Как часто тогда она, измученная одиночеством, мечтала о блаженном забытьи смерти. Говорят, детский ум не понимает природы смерти и не может испытывать тяги к ней, но Мэри Хортон знала, что это не так. Она с самого раннего детства жила без воспоминаний о родном доме, о любящих руках, о сознании своей нужности; тоска одиночества выражалась в ощущении полной обделенности неизвестно чем, о существовании чего она просто не знала. Она нашла корень своего несчастья в своей невзрачности, терзаясь острой душевной болью всякий раз, когда обожаемая сестра Томас, по обыкновению, проходила мимо нее, направляясь к какой-нибудь девочке посимпатичнее и пообаятельнее.

Но если ген красоты отсутствовал у нее в геноме, то ген силы имелся. Мэри упорно развивала самодисциплину, и к четырнадцати годам, когда настало время покинуть сиротский приют, она научилась обуздывать и подавлять душевную боль. С тех пор она перестала взаимодействовать с миром на человеческом, эмоциональном уровне и стала довольствоваться моральным удовлетворением, которое получала от добросовестного выполнения своей работы и наблюдения за ростом своего банковского счета. Удовлетворение было достаточно глубоким, но оно не смягчало и не грело душу. Нет, Мэри жила жизнью отнюдь не пустой или бесцельной, но в ней не было места любви.

Никогда не испытывавшая тяги к материнству или желания найти себе пару, Мэри не могла определить природу своей любви к Тиму. Собственно говоря, она даже не знала, можно ли назвать любовью чувство, которое он вызывал у нее. Просто вся ее жизнь сосредоточилась вокруг него. Она ни на минуту не забывала о его существовании, думала о нем по тысяче раз на дню и, когда мысленно произносила «Тим», невольно улыбалась или испытывала чувство, которое иначе чем болью не назовешь. Казалось, он жил у нее в душе как некая самостоятельная сущность, отдельная от реального человека.

Когда Мэри сидела в своей тускло освещенной гостиной, внимая берущему за сердце тоскующему голосу какой-нибудь скрипки, она устремлялась душой к неведомому, задействуя свои скудные эмоциональные ресурсы, но когда она сидела здесь же, в той же самой гостиной, глядя на Тима, она находилась в состоянии полного умиротворения, поскольку все, по чему она тосковала когда-либо, воплощалось в нем. Если Мэри и ожидала от него чего-то на протяжении нескольких часов, прошедших с момента первой встречи до минуты, когда она узнала о его умственной неполноценности, то, как только правда открылась, ей стало достаточно одного лишь факта его существования. Тим пленил ее — она не находила другого слова, хотя и оно не вполне точно передавало смысл произошедшего.

Все желания и стремления своего женского естества Мэри давно безжалостно подавила; они никогда не имели власти над ней, ибо она всегда старалась избегать ситуаций, способных дать им толчок к развитию. Если она находила мужчину привлекательным, она умышленно не обращала на него внимания; если смех ребенка вдруг трогал ее сердце, она принимала меры к тому, чтобы никогда впредь не видеть этого ребенка. Она бежала от физической стороны своей природы, как от чумы, запирала ее в неком темном, спящем углу своего сознания и отказывалась признать факт ее существования. «Держись от греха подальше», — говорили монахини в сиротском приюте, и Мэри Хортон держалась от греха подальше.

С самого начала красота и беспомощность Тима обезоружили ее: Мэри вдруг почувствовала себя бабочкой, насаженной на булавку своего двадцатидевятилетнего одиночества. Казалось, он по-настоящему нуждается в ней, словно видит в ней что-то такое, чего даже сама она в себе не знает. Никто никогда не отдавал ей предпочтения перед всеми, покуда не появился Тим. Что же именно в ее сухой прозаичной натуре привлекло Тима? Ответственность — страшная вещь, с которой трудно справиться человеку, неискушенному в части эмоций. У Тима есть мать, а значит, он ищет не материнской любви; и, поскольку он сущий ребенок, а она классическая старая дева, ни о каких сексуальных делах не может идти и речи. В своей жизни он наверняка встречал много, очень много людей, которые обращались с ним жестоко; но наверняка очень и очень многие люди относились к нему хорошо и даже любили. Ни один человек с внешностью и характером Тима не может быть обделен любовью. Так почему же он выбрал ее?