Одиссея Гомера - Гвен Купер

Но насколько они крупнее, Гомер видеть не мог. Более того, не исключено, что он и вовсе не имел понятия о сравнительных величинах. В силу возраста — всего-навсего девять недель от роду — он и ходил-то пока вперевалочку, но в глубине души считал себя одним из членов племени Больших Котов, то ли пантерой, то ли горным львом. Впрочем, каким бы великим охотником он себя ни воображал, его охотничьи потуги вряд ли производили должное впечатление на окружающих. Взять ту же Вашти, которой, почитая ее за добычу, Гомер в любую минуту мог запросто запрыгнуть на спину — долгие часы повиновения прихотям Скарлетт привели ее к философии стоического непротивления неизбежному злу. Поэтому, как бы он ни трепал Вашти за холку, пытаясь принудить ее либо к сопротивлению, либо к писку о пощаде, издали это выглядело как маленький черный булыжник на хребте белой горы. Вашти терпеливо сносила всю эту возню и лишь бросала на меня кроткий, но укоризненный взгляд: где же гуманное обращение с животными?!

Скарлетт, напротив, не позволяла себя обижать и давала Гомеру отпор. Для него она стала кем-то вроде Моби Дика, Белого Кита, его личной извечной Немезидой. В какой-то сказке наградой главному герою в конце долгого пути по радуге-дуге был горшок с золотом — Гомер, казалось, готов был преодолеть не меньший путь, если бы наградой на том конце радуги была безоговорочная капитуляция Скарлетт.

Если желания и воли ему было не занимать, то выбранная тактика никак не отвечала поставленной стратегической цели. Заложенное инстинктом умение Гомера бесшумно подкрадываться к добыче вплоть до последнего решительного броска сводилось на нет обстоятельством, о котором он даже не подозревал: поскольку подобраться к намеченной жертве сзади у него никак не получалось, то все его ухищрения в глазах Скарлетт выглядели так, будто он пытался застать ее врасплох, подкрадываясь к ней в сопровождении полкового оркестра.

Наблюдение за тем, как Гомер предпринимает очередную попытку нападения на Скарлетт, можно было сравнить с просмотром уже известной тебе театральной драмы. Угадать, в какой момент котенок приступит к охоте, не составляло большого труда: сигналом был внезапный наклон головы, когда на другом конце комнаты он улавливал легкий шорох, который выдавал присутствие Скарлетт. Гомер припадал к земле и на несколько шажков пододвигался в ее сторону. Затем замирал на месте. После чего снова полуползком делал три-четыре шага вперед и вновь замирал. Еще несколько шажков, опять остановка. Так он потихонечку подбирался к Скарлетт, по всем правилам кошачьего охотничьего искусства, совершая только одну оплошность — к противнику он подходил в лоб.

Мне казалось, что я слышу, как Скарлетт испускает громкий вздох, возводя глаза горе: как, опять?! Выражение, которое неизбежно появлялось у нее на мордочке, можно было описать двумя словами: недоумение и презрение, как будто прямо сейчас она воочию наблюдала только что обнаруженный биологический подвид идиота. Скарлетт делала паузу, поджидая, пока Гомер подползет к ней на расстояние броска, выгибая спинку, в предвкушении такого близкого мига торжества, и тут, с выражением брезгливости, граничившей со скукой, она вытягивала лапку и отвешивала котенку несколько быстрых оплеух, давая понять со всей болезненной очевидностью, что его обманный маневр — не более чем самообман. Гомер замирал с потерянным видом: ну что, не получилось на этот раз? — в то время как Скарлетт, сохраняя невозмутимое достоинство, удалялась в другую комнату, покачивая хвостом аки перстом, как бы говоря: «Ну сколько можно одно и то же!»

В конце концов Гомер отчаялся захватить Скарлетт врасплох, подползая к ней по-пластунски, и стал предпринимать попытки подловить ее на лету. Как-то в полдень мне довелось наблюдать такую сцену: мимо мелькнула размытая серая тень, за которой, насколько позволяли маленькие лапки, изо всех сил топотал Гомер. При виде того, как двухсотграммовый котенок преследует взрослую пятикилограммовую кошку, трудно было удержаться от смеха — не удержалась и я. Одним махом Скарлетт взлетела на кухонную стойку, откуда с высоты своего безопасного положения стала наблюдать за тем, как Гомер рыскает вдоль препятствия, пытаясь определить его размеры, чтобы добраться до внезапно улизнувшей добычи.

Достать ее Гомеру так и не удалось. Хотя, надо признать, он был к этому близок, причем неоднократно. Время от времени я натыкалась на взъерошенную Скарлетт, которая с гневным видом усаживалась на подлокотнике дивана или на кофейном столике, а в нескольких футах от нее на корточках восседал Гомер с клоком серой шерсти в зубах.

— Уж не гонялся ли ты, Гомер, за бедной Скарлетт?! — вопрошала я его сурово.

Невинно потупившись, котенок оборачивался в мою сторону и, не подозревая, что улика налицо, изображал недоумение: «Скарлетт? Сдается мне, давненько она сюда не заходила».

Бедной, конечно, была не столько Скарлетт, сколько сам Гомер, у которого и в мыслях не было причинять кому-то вред. Он был котенком и хотел играть. Он был слеп и хотел, чтобы те, кто с ним играет, не пропадали в никуда. Почему этого не понимали ни Скарлетт, ни Вашти? Сколько раз я находила Гомера в одиночестве, когда ему оставалось только одно — мотать головой, отчаянно пытаясь уловить хоть малейший отзвук их присутствия. И если его окружало глухое молчание, он издавал безответное жалобное «мяу» — так заблудившийся путник кричит свое «ау» среди пустыни: «Эй, есть кто живой? Отзовитесь!»

— Если бы ты не буянил, а вел себя, как джентльмен, с тобой играли бы подольше, — выговаривала я ему.

Заслышав нотку жалости в моем голосе, Гомер тут же принимался ластиться ко мне, неуклюже тычась головой, мол, почему они меня не любят, а, мам? Но мой призыв вести себя, как подобает джентльмену, так и не был услышан.

Зато, отдавая должное Скарлетт, следует признать, что на правах старшей или, вернее, Большой Сестры,[9]всеведущей и всемогущей, она оказала на Гомера неожиданно благотворное влияние, заставляя его развивать природные наклонности к лазанью и прыжкам до возможных пределов, лишь бы не отстать от нее. Если Скарлетт что есть духу взлетала на почти двухметровую кошачью башню, то Гомеру оставалось лишь одно — карабкаться туда же, чтобы ее не упустить. Если Скарлетт могла запрыгнуть на тумбочку или стол, то почему бы и Гомеру не попытаться сделать то же. Пусть не одним прыжком, а в несколько приемов, но свои вершины он стал покорять одну за другой.

Во многом Гомер напоминал обычного младшего брата, которого вечно тянет играть с теми, кому и без него хорошо и кому он в лучшем случае представляется досадным недоразумением, эдаким «хвостиком», который тянется следом, как бы ты ни пытался от него отвязаться.

Но вот для «хвостика» тянуться за старшими отнюдь не означает «приставать», это означает — «делать, как они» то, что он сам не научился бы делать еще очень-очень долго.

Неудивительно, что, когда меня не было дома, Гомер стремился держаться поближе к Скарлетт. Если задремать, свернувшись калачиком, со мною рядом по какой-то причине не удавалось, то альтернативой оказывалась опять-таки Скарлетт. Видимо, для себя он определил, что главной (после меня, разумеется) была именно она, даже несмотря на ее несносный характер, а может, и благодаря ему. Так что в те минуты, когда на Гомера не нападал охотничий азарт — во что бы то ни стало закогтить Скарлетт, он, как это ни удивительно, выказывал полное почтение к ней.