Иди за рекой - Шелли Рид

Преподобный Уитт послал своих сыновей, чтобы те прогнали ее подальше от церкви. Одно из немногих моих отчетливых воспоминаний того темного дня – как я смотрю на нее, а она вскакивает на велосипед и уезжает прочь.

К той осени, когда мне исполнилось семнадцать, я давно забросила свои детские молитвы о здравии Руби-Элис и, хотя мы по‐прежнему жили по соседству, редко о ней вспоминала. Я не видела ее с середины лета, когда она промчалась мимо нашего придорожного ларька с персиками, не сводя с меня своего странного взгляда и чуть не сведя с ума Рыбака, который зашелся бешеным лаем. Я успокоила собаку, извинилась перед покупателями, приценивающимися к ранним персикам, и больше о старухе не вспоминала.

В то утро, когда я, пристроив на руль велосипеда костыли, отправилась на поиски Уилсона Муна и сначала покатила по длинной подъездной дорожке, а потом стала выруливать с нее на пыльную дорогу в город, передо мной, будто видение в бледном свете, внезапно возникла Руби-Элис Экерс. Она стояла на дороге – без велосипеда и без черной шапки. Седые волосы как‐то отчаянно топорщились пружинками вокруг мертвенно-бледного лица. Ноги торчали из потертых кожаных сапог как две белые зубочистки. На ней было выцветшее муслиновое платье, подрубленное на уровне костлявых колен, а поверх него – слои вязаных кофт, причем все – разных оттенков зеленого, настолько близких к цвету растущих вокруг сосен, что середина фигуры Руби-Элис практически сливалась с фоном, и видны были лишь обрубленные верх и низ, до того бледные, почти бесцветные. Ввалившийся глаз рассматривал меня так, будто видит впервые, а выпученный таращился с укором: казалось, она ждала меня так долго, что теперь мое появление ее рассердило.

Пытаясь ее объехать, я едва не упала с велосипеда. Она стояла, не сводя с меня взгляда и не двигаясь с места. Шишковидный глаз пробежался по моим костылям и забинтованной лодыжке. Она пощелкала языком и покачала головой.

Мне и в голову не пришло остановиться. Женщина, о которой я так тревожилась в детстве, теперь стала для меня, как и для всех остальных, не больше чем частью пейзажа. В эту секунду я восприняла ее лишь как досадную помеху на пути – вроде коровы или перегородившего дорогу упавшего дерева.

Когда она протянула ко мне руки, я испуганно отпрянула: две белые, как снег, ладони с растопыренными скрюченными пальцами ткнулись в меня, будто для того, чтобы столкнуть на землю. Я увернулась и помчалась прочь, изо всех сил крутя педали. На ходу я заметила ее дряхлый черный велосипед, брошенный среди мертвых маргариток в придорожной канаве.

Теперь, оглядываясь назад, я испытываю стыд из‐за того, что не остановилась тогда и не спросила, не нужна ли ей помощь. Я была настолько сосредоточена на поисках Уилсона Муна, а может, до того приучена игнорировать Руби-Элис – как если бы она была бродячей собакой, что мне даже в голову не пришло: а что, если она поранилась, или ей отбило память и она не соображает, где находится? И уж конечно, я не подумала о том, что, возможно, это она предлагает мне помощь, но не знает, как ко мне подступиться, – точно так же, как я не знаю, как подступиться к ней.

В городе Уила нигде не было. Айола только начинала просыпаться, стояла тишина. Полдюжины горожан шло на работу или в кафе. Мистер Джерниган подметал тротуар рядом со своим заведением. По Мейн-стрит пронеслось два автомобиля и грузовик молочника. Я объехала на велосипеде центр города дважды: боялась, что больше двух кругов привлечет ненужное внимание. Все это время я надеялась, что Уил меня увидит и появится в дверях или окне и улыбнется, подзывая к себе рукой. Я представляла себе, как он выглядит теперь, когда отмылся у Данлэпа и, возможно, раздобыл себе чистой одежды, и сердце мое колотилось еще быстрее. Так и не обнаружив нигде его следов, я прислонила велосипед к стене ночлежки, приладила под мышками по костылю, сделала глубокий вдох и стала с трудом подниматься по деревянным ступенькам. Входная дверь была открыта и подперта коричневым камнем. Я заглянула внутрь, втянула запах кофе, бекона и мужчин, но увидела за дверью лишь длинную обшитую деревом прихожую, вдоль которой тянулись скамьи, тут и там висели куртки и валялись облепленные грязью ботинки. Я судорожно соображала, чем бы объяснить свое вторжение.

Бородатый мужчина примерно того же возраста, что и мой отец, только с более прямой спиной и широкими плечами, вошел в прихожую и сел на скамью. Он потянулся за ботинками, натянул один на правую ногу и, насвистывая спокойную мелодию, стал завязывать шнурки. Потянувшись за левым ботинком, он бросил взгляд в дверной проем, и губы его растянулись в пугающей улыбке. Он издал протяжный высокий свист сквозь зубы, похожие на зерна кукурузы, оглядел меня с ног до головы и протянул:

– Так-так, это что же у нас тут такое?

Каждую осень постоялый двор Данлэпа заполнялся батраками, которые приезжали в поисках работы на заготовку сена или сбор урожая, а также пастухами, надеющимися, что их наймут собирать стада на горных лугах и спускать их в долину до первого снега. Такой наплыв людей был всем на пользу, хотя некоторые из приезжих, я слышала, доставляли большие неприятности. Вот и этот, с его желтой улыбкой и голодными глазами, заставил меня пожалеть, что сейчас не зима.

Я, хватаясь покрепче за костыли, пробормотала что‐то невнятное. Из дома доносился звон посуды, и я догадалась, что мистер и миссис Данлэп – в кухне, наводят порядок после завтрака.

– Я пришла помогать готовить обед, – с удивительной легкостью соврала я.

– Они на кухне, солнышко, – ответил желтозубый как‐то чересчур мило. Я опять набрала побольше воздуха, перевалила через порог и постучала костылями по длинной прихожей, все время ощущая на себе его взгляд. – Только помощи‐то, как я погляжу, будет немного, – добавил он, и я, оглянувшись, увидела, как он с ухмылкой кивает на мою перебинтованную лодыжку.

– Справлюсь, – ответила я, осмелев от собственной находчивости и от первых шагов по запретному зданию ночлежки.

Внутри я ожидала встретить еще мужчин, но, к моему облегчению, все то ли ушли в моечную, то ли разбрелись по утренним работам. В темной и сырой гостиной стояло два потертых кожаных дивана, и вокруг теплой печки-буржуйки были хаотично расставлены деревянные стулья. Рядом с кирпичной приступкой перед печью красовалась пузатая медная миска с широким ободком, к которой прислонили дощечку с написанными от руки словами: “Пожалуйста, пользуйтесь плевательницей”. На стене висела