Застава в огне - Александр Хорт

Это стрелял вбежавший на шум Додон, и оба выстрела оказались точными — первый в голову, второй в сердце. Хаким вздрогнул и, выпустив из руки нож, медленно осел на бок. Подскочивший Додон ударом ноги откинул в сторону уже мертвое тело.

Надир-шах, еще толком не сообразив, что с ним произошло, провел рукой по шее. На ладони осталась кровь. Все-таки Хаким задел его. Еще секунда, и клинок вошел бы глубже. Тогда неминуемая смерть. Однако Аллах не позволил ему умереть.

— Господин, что с вами? Он вас ранил?

— Кажется, да. — Надир-шах с трудом поднялся на ноги. — Как хорошо, что ты догадался войти.

— Госпожа Ситора просила меня быть рядом с вами.

В это время в кабинете появилась сама Ситора. Инцидент застал ее за чтением — она вошла в очках, в руке держала книгу. Склонившись над мужем, с подчеркнутым спокойствием оценила его плачевный вид. Поминутно ощупывая порезанную шею, тот уже успел испачкать кровью светлый пиджак.

— Какая ужасная неожиданность, — спокойно сказала Ситора. — Кто бы мог подумать? Пойдем, дорогой, я обработаю рану. Додон уберет труп и распорядится насчет похорон. Будь любезен, Додон.

Бормоча ругательства, Надир-шах прошел вслед за супругой в ее кабинет. Здесь Ситора помогла мужу снять пиджак и рубашку, усадила его в кресло, а сама принялась рыться в ящиках стола в поисках нужных медикаментов. Медицина была одним из ее увлечений. Вскоре она нашла все, что нужно. Порез промыла, протерла, смазала и заклеила пластырем. После чего обняла Надир-шаха и спросила:

— Тяжело потерять старого друга?

Он взял ее руку и благодарно прижал к своей щеке. Только эта женщина по-настоящему понимает его. От каждого ее прикосновения сердце оттаивает и успокаивается, какие бы пертурбации ни случились перед этим. Еще хорошо то, что она задает ему вопросы, на которые можно не отвечать. Ситора — мудрая женщина, не обидится.

Если его вызывал к себе по собственной инициативе начальник штаба погранотряда, Мансур шел к нему совершенно спокойно. Если же вызов происходил по просьбе особиста Адамова, то чувствовал себя капитан не в своей тарелке. Адамов обязательно настроен на обвинительную волну, он постоянно кого-то в чем-то подозревает, везде видит подвох и обман.

Сегодня выяснилось, что в особый отдел поступила запись передачи одного из арабских телеканалов. Теперь Адамов должен перевести ее Гонецкому и Аскерову, после чего они обсудят, как поступить.

Это был сюжет из новостной программы, информацию читал строгий молодой красавец.

— В результате блестящей операции таджикских спецслужб, — синхронно переводил Борис Борисович, — арестован прапорщик российских погранвойск, которого подозревают в сотрудничестве с афганскими наркоторговцами. Представители российских силовых ведомств активно пытаются противостоять следственным действиям, что дает основания для выводов о деятельности определенных сил, направленной на ухудшение отношений между Афганистаном и соседними территориями…

Дальше Борис Борисович уже переводил не дословно, а просто изложил суть дела:

— Короче говоря, мы якобы давим на следствие руками и ногами, вводим их в заблуждение. Российские пограничники утверждают, что обнаружили тонну героина, однако никаких доказательств так и не смогли предъявить.

Полковник раздраженно махнул рукой в сторону телевизора.

— Вырубай это безобразие. Смотреть тошно.

Когда особист послушно выключил телевизор, Гонецкий столь же раздраженно обернулся к Мансуру:

— Слыхал, капитан? Понял, каких ты дров наломал своим аутодафе? Видеть тебя после этого не хочу! Мне эта тонна позарез была нужна. И что ты натворил?!

— Действовал по обстоятельствам, товарищ полковник. Я подробно докладывал…

— «По обстоятельствам»! Да все бы уже заткнулись к чертовой бабушке, покажи я им эту тонну. Проблем не было бы вообще никаких, ты бы уже звездочку обмывал.

— Уничтожение героина оформлено, как положено. Сожгли при свидетелях. Остатки сфотографировали. Представлен подробный рапорт.

Майор и полковник переглянулись, мол, как же ему объяснить, бестолковому, почему возникли нежелательные последствия.

— Подвел ты нас, капитан, дальше некуда, — сказал Адамов. — Это же политический вопрос, как ты не понимаешь! Относишься к этому, словно к игре в казаки-разбойники.

Полковник кивнул на телевизор.

— Сейчас в любом деле главное — устроить шоу. Не работа важна, а презентация. Черный пиар, белый, хоть фиолетовый. Важно вовремя прокукарекать. Теперь доказывай, сожгли мы эту тысячу килограммов или украли. Может, там было два кило, а не тысяча. Что там пеплом докажешь?! А я тебя, Аскеров, предупреждал — сразу сюда везти надо было! Говорил?

— Виноват, товарищ полковник. Опасался утечки информации.

— Так из твоего же подразделения утечка, — сказал Адамов. — Или до сих пор не понял этого? Хотя на твоей заставе всего-то два с половиной человека, и все на виду. И ты не разобрался!

— Виноват, товарищ майор.

— Мы же с тобой все открыто обсуждаем, как со своим человеком, — доверительно произнес полковник. — Что ты скрытничаешь, не хочешь говорить начистоту. Если не получится контакта, каши не сварим.

— Вы хоть кого-нибудь подозреваете, Аскеров? — спросил особист. — Кто-то вызывает настороженность?

— Нет. Пока нет.

— Короче говоря, результат операции расцениваю как провал, — подвел итог Гонецкий. — Шпион есть, героина нет, прапорщик под судом, и бойца потеряли. Так что объявляю вам выговор, товарищ капитан.

— Есть, выговор.

Все помолчали, потом полковник вздохнул:

— Вот и Саидова до слез жалко. Нравился он мне. У тебя были раньше безвозвратные?

— Он третий. За семь лет.

— Я раньше всех помнил — в лицо, по фамилии. Сейчас уже нет. Столько всего происходило.

Они снова помолчали.

— Алексей Григорьевич, что с Мюллером будет? — спросил после паузы капитан.

Задумавшись о служебных проблемах, полковник не сразу понял, о ком речь. А когда Мансур повторил свой вопрос, встрепенулся:

— Да, да, с Мюллером тоже далеко не все просто. Вот Борис Борисович расскажет об одной задумке.

— Есть вариант, — без особого энтузиазма произнес Адамов. — Поможем ему при одном условии — если только он сам себе поможет.

В сопровождении конвоира Мюллер, заложив руки за спину, шел по тюремному коридору.

Если бы кто-нибудь из хорошо знавших его людей посмотрел сейчас на Федора Иоганновича, то догадался бы, что тот чем-то сильно озабочен, огорчен, преодолевает боль. Понять это можно хотя бы по тому, как плотно сомкнуты его губы. Однако для этого нужно было знать Мюллера. Любому другому человеку его лицо сейчас показалось бы спокойным, даже безмятежным.