Кто убил герцогиню Альба, или Волаверун - Антонио Ларрета

Желая продемонстрировать мне другие произведения талантливой девочки, он повел меня в свою мастерскую, расположенную в противоположной стороне дома. Я не мог скрыть удивления. Солнце, затопившее^ комнату, которую мы только что покинули, даже не заглядывало в мастерскую — ее окна выходили на север. «Для художника нет ничего обманчивее естественного света, — пояснил Маэстро. — Я люблю писать по ночам. Или с закрытыми ставнями».

Доказательства были налицо. По всей мастерской тут и там торчали свечи, шандалы, огарки разной величины, на столах и каменных плитах пола виднелись натеки сала, повсюду стояли канделябры всевозможных форм и размеров, а на одной из полок я увидел знаменитую засаленную шляпу — ее поля ощетинились наполовину сгоревшими свечами, а потерявшая цвет тулья вся была в подпалинах и восковых бляшках[55].

Мы рассматривали рисунки Росариты, а также прекрасные миниатюры Гойи на слоновой кости; он тогда экспериментировал с юношеским энтузиазмом, без остатка отдаваясь упражнению в новом ремесле, что сулило открыть ему новые неведомые горизонты; потом Гойя показал мне несколько гравюр с изображением быков — они были выполнены в технике, которую называли литографией, и — каким бы невероятным это ни казалось — свидетельствовали, что неугомонный старец вновь переживает период ученичества. Не зря, видно, год назад он так настойчиво повторял в письме: «Я все еще учусь…»[56]

А затем я выразил ему свое недоумение по поводу того, что не вижу на мольбертах ни одной большой картины, ни одного портрета, над которыми бы он работал, как это всегда бывало в его мадридской мастерской. «Уже не в первый раз я за долгое время не сделал ни одного портрета, — сказал он, внезапно помрачнев. — Во время войны, например, я не занимался портретами два года. Как мог я изображать какого-нибудь кабальеро или даму в салоне, в то время как люди убивали друг друга на улицах и на дорогах?» И, помолчав немного, продолжил: «И после того, как она умерла, тоже не мог. Целый год не писал абсолютно ничего». Он бросил на меня заговорщический взгляд, смысл которого я тогда не понял. «То есть за исключением двух портретов… Только два портрета — я сделал их по причинам, имеющим отношение к ее смерти…» Он отошел от меня и начал рассянно вытирать кисть. «Обо всем этом, — закончил он наконец, — мы должны сегодня поговорить, дон Мануэль».

На этот раз он не назвал меня «ваша светлость». Сам голос его изменился: он стал теперь более фамильярным, почти грубым. Вдруг я понял, что сейчас неотвратимо исполнится обещание — или угроза? — которая содержалась в его письме. И обретет завершение искус, что привел меня сюда из Лиона, заставив пересечь всю Францию. Меня охватил страх, как подростка, что так пылко добивался женщины, а оставшись с ней наедине, не желает ничего другого, как оказаться где-нибудь подальше, около родителей. Я повернулся к Гойе и, выговаривая слова с особой тщательностью, произнес: «В свое время было проведено полицейское расследование, сеньор Фанчо. Я лично распорядился о нем и лично наблюдал за его ходом. Выводы расследования имеют окончательный характер. К смерти герцогини не причастна ничья преступная рука. Яда не было». Он меня понял. По его лицу прошла тень — смесь иронии и разочарования. «Мы-то с вами знаем: расследование было поверхностным. Достаточно сказать, что даже не сделали вскрытия. А я знаю: яд был. Мне это известно. Я знал об этом с самого начала. У меня были доказательства». Он весь потемнел, будто в комнате закрыли ставни. И голос у него стал мрачным и горячим, в нем слышалась какая-то внутренняя дрожь, она звучала отчетливее, когда он произносил конечные звуки. «Вы ведь пишете воспоминания. Вам необходимо знать правду».

Я снова повернулся к нему, собираясь тщательно, по слогам произнести мои соображения. Было бы нелепо вступать с ним в спор. «Я еще не начал писать. Это ложный слух. Может быть, я никогда не примусь за них». Он предпочел не расслышать: «Я не могу писать. Не могу также и нарисовать все, что произошло в тот день, в виде серии сцен, как это делают Карпаччо и Сурбаран, когда изображают жизнь святых. Но я могу рассказать вам о тех событиях поминутно и тем самым рассеять…» Я прервал его. Я заговорил еще более энергично, повысив голос, и не потому, что заботился о его глухоте. Я сказал, что «Мемуары», если я когда-нибудь их напишу, будут включать только политические аспекты моей деятельности и правления Карла IV. В первый раз он мне ответил так, будто слышал меня: «Тогда тем более, дон Мануэль. Разве слухи о возможном убийстве герцогини не намекали, что следы ведут наверх? Так скажем же об этом прямо. Прошло двадцать лет. Обе мертвы. Обвиняли королеву. И не говорите мне, что это не имеет ничего общего с политикой».

Я уже раскаивался, что пришел к нему, у меня было такое чувство, будто по неосторожности или по наивности я угодил в ловушку. Наш разговор вряд ли пройдет нормально. Он будет слышать только то, что захочет услышать. Сама перспектива доказывать и втолковывать ему что-то действовала на меня угнетающе. И даже простое упоминание доньи Марии-Луизы звучало для меня кощунством. Что было делать? В это мгновение нас прервала Леокадия в свойственной ей резкой манере: «Фанчо, стол накрыт. Как у вас с аппетитом, ваша светлость?»

За столом Гойя не мог скрыть своего нетерпения. Он уклонялся, даже рискуя быть невежливым, от участия в разговоре, почти не ел и пил вина больше, чем считала допустимым Леокадия, судя по ее недовольным замечаниям.

Вести разговор с Леокадией было тоже не слишком легко. Обращаясь ко мне, она каждый раз упорно величала меня «ваша светлость», но при этом голос ее звучал так фамильярно, что рассеивал всякую видимость почтительности, рядом с титулом откровенность теряла непосредственность и начинала походить на грубую пародию, а сам титул, произносимый небрежной скороговоркой, становился смешным и бессмысленным. Я почувствовал облегчение, когда Гойя, внезапно поднявшись из-за стола, сказал: «Теперь мы с доном Мануэлем хотим остаться вдвоем. Ты уже достаточно наговорилась, Леокадия. Принеси нам еще кофе в студию. И бутылку бренди».

Леокадия спасла меня от Гойи, а Гойя спасал меня от Леокадии, и теперь у меня не было другого спасения, как удалиться. Но разве я пришел сюда не с вполне определенным намерением — выслушать то, что он сейчас готовится рассказать мне; а он тем временем зажигает тут и там свечи, а затем, используя время, пока не вышла Леокадия, устанавливает друг против друга два кресла и закрывает ставни. Дождавшись, когда Леокадия закроет за собой дверь, что она делает не без некоторого раздражения, и я догадываюсь, что до него доходит не сам стук захлопнувшейся двери, но вызванная им вибрация, он еще медлит, смотрит, как я допиваю кофе, а сам готовится выпить свой первый бокал бренди; он так торопится, что бренди переливается через край, похоже, он боится, что у него дрогнет рука, которая, судя по миниатюрам, еще вполне тверда.