Арарат - Дональд Майкл Томас

Но когда смешки мои иссякли, я облокотился на поручень и погрузился в бескрайнюю депрессию. Вот я и попался, в очередной раз. Однообразно бурлящие темные воды – вот по какому образцу устроено мое существование. Клочья пены складываются в слова стихотворения Блока, которое я знаю наизусть…

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь – начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Мне ничего не стоит перелезть через поручень и броситься в море. Но, сделай я так, какой бы в этом был прок? Разве все то же самое не случится еще раз? Но вот что вселяет ужас неизмеримо больший: возможно, я уже умер и все, что происходит, это только сны, даруемые смертью?

Опять не могу заснуть, опять становлюсь жертвой этой русской болезни. Что меня больше всего беспокоит, так это непредсказуемые приступы, при которых невозможно вздохнуть. Но случаются еще и какие-то взрывы в черепе, где-то между ушами. На этот раз даже мастурбация не дает мне расслабиться. Фотография, что так помогла накануне, – пышные ягодицы, обтянутые поясом, округлость которых подчеркивается тем, что их пересекают красные подтяжки для чулок, ягодицы, немедленно вызывающие в памяти упитанные зады французских танцовщиц, исполняющих канкан, влажная темно-алая расщелина в обрамлении спутанных черных волос, мужской язык, устремленный к набухшему багровому бугорку клитора, но по какой-то причине не могущий до него дотянуться и, по-видимому, испытывающий танталовы муки, – сегодня она не могла достаточно меня возбудить. Ничего удивительного, она уже слишком знакома. К тому же и цвета чересчур яркие. Англичане получают порнографию из Скандинавии, которая почти так же чопорна, как Советский Союз. Сколько усилий, чтобы пронести на борт пару журналов (один для таможенника), – и чего ради?

Поэтому я одеваюсь и спускаюсь в спортивный зал, надеясь найти еще кого-нибудь, страдающего от бессонницы, и сыграть с ним партию в бильярд или в снукер. Здесь никого нет, но я решаю погонять шары в одиночку. Даже такое скромное упражнение, при котором пепел обильно рассыпается по сукну, может оказаться небесполезным.

Вскоре, однако, мне надоедает бессмысленно колотить по шарам. В конце концов я вешаю кий, взбираюсь на стол и распластываюсь на нем ничком. Это дело мне нравится. Я нахожу, что близость к чему-нибудь ярко-зеленому благотворно сказывается на моем воображении. И тотчас же я ощущаю покалывание в затылке и достаю из кармана блокнот и карандаш. В невыносимо скучной кишиневской ссылке я написал поэму «Кавказский пленник», лежа на бильярдном столе совершенно вот таким же образом. Так, теперь некоторое время я бессознательно черкаю в блокноте – появляются наброски женских лиц, грудей, ляжек и ножек, – затем возникает образ и тянет за собою новый. Я импровизирую.

Дай мне испить мандрагоры…

Шекспир

Импровизатор умолк. Он развел скрещенные на груди руки и опустил взгляд. Затем отер платком свое лицо, усеянное каплями пота. Он дрожал так сильно, что Чарский опасался, как бы он не потерял сознание и не упал с подмостков. Итальянец быстро овладел собой и отступил на шаг назад. Чарский, чья голова тоже кружилась – от восхищения даром итальянца, оглянулся вокруг, чтобы увидеть, какое впечатление произвело представление на слушателей, большинство из которых ничего, конечно, не поняли. В это мгновение секретарь неаполитанского посольства нарушил тишину громким возгласом, что дало толчок для целой бури рукоплесканий. Один или два более смелых духом господина даже рискнули выкрикнуть: «Браво!» Импровизатор нахмурился и поднял руки, пытаясь остановить шум. Он дал знак музыкантам, и те незамедлительно стали играть негромкую мелодию. Плеск утих. Импровизатор закрыл глаза. Затем, когда публика вновь сосредоточилась, он открыл их; они вновь засияли лихорадочным огнем. Он отбросил назад всклокоченные свои локоны, ступил вперед и сложил крестом руки на грудь… музыка умолкла… Импровизатор продолжал:

И вот уже сокрылся день,

Восходит месяц златорогий.

Александрийские чертоги

Покрыла сладостная тень.

Фонтаны бьют, горят лампады,

Курится легкий фимиам,

И сладострастные прохлады

Земным готовятся богам.

В роскошном сумрачном покое

Средь обольстительных чудес

Под сенью пурпурных завес

Блистает ложе золотое…

Застыл на страже Мардиан,

В опочивальне ж – пыл движенья;

Сам воздух от предчувствий пьян:

Здесь грянет битва наслажденья.

Тиары груз до завтра сложен,

Браслеты, ожерелья – прочь!

Кто со щитом – тот осторожен,

Но щит не сможет здесь помочь.

Иных пришла пора стараний:

На Клеопатру Ирас льет

Потоки чудных притираний —

Душа от запахов поет.

(Такое Шебу омывало,

Чтоб Соломон ее ласкал…)

И Флавий, хоть смущен немало,

Бесстрашен: битвы час настал.

Дрожит от нежных он касаний

(Хотя утерян шрамам счет),

Как в пору первых испытаний:

Не Марс – Венера в бой влечет.

Исполнена ночных мерцаний,

Река безмолвная течет;

Поля недвижны; пирамиды

Молчат, как те, кого хранят,

И веки Мардиану виды

Непостижимые тягчат;

Сплелись в объятье сонном Ирас

И Чармиан, от ласк устав;

Сон, как шатер, над миром вырос,

В себя все сущее вобрав…

Царица же неутомима:

В ее объятьях – новичок;

Хоть молока и нет, сосок

То в губы тычется, то мимо;

Она младенца то прижмет

К себе, то снова оттолкнет,

То поцелует… Что за муки,

Какие пытки, что за ад

Несут язык ее, и руки,

И голос… То огнем объят,

То ввергнут в холод, стоек Флавий,

Но ночь его пронзает стон —

В ее он чрево погружен;

Расплавленный в кипящей лаве,

Бурлит бесчувственный свинец:

Ведь страсти власть – необорима!

Но и у страсти есть конец…

С Египтом – все! Во славу Рима

Воитель гордый примет смерть.

В походах бранных поседелый,

Он стоек, как земная твердь,

Готов он в новые пределы.

Он знак дает – и евнух жирный

Секиру страшную берет…

Душа, что взмыла в дол надмирный,